40997 
31 минута на чтение
На нашей планете существуют бедствия и жертвы, и надо по возможности стараться не встать на сторону бедствия.
Альбер Камю «Чума»
1
Земля безобразна. Истерзана и вывернута наизнанку, перекопана повсюду, и он думает: как рытвины после оспы на лице.
Места ему незнакомы, но он чувствует: это не дальний край света, не заморские страны, полусказочные, волнующие воображение острова, о которых больше придумали сочинители, чем рассказали путешественники. Нет, эта измученная земля где-то рядом, можно проехать сотню миль и увидеть, как она поменялась со временем: где-то стёрся рельеф, где-то выросли насыпи, с каких-то участков соскоблили деревни с их нехитрым пейзажем. Она где-то недалеко, эта местность. Франция или Фландрия, должно быть…
Люди притаились в окопах. Перепачканные с ног до головы. Грязь в них въелась, они давно уже в ней едят, спят, живут. Грязь раскисает и высыхает, раскисает и высыхает, люди с нею сроднились, если это — война, то она какая-то грязная. И всё тонет, тонет в этой войне, как в болоте, не одна только Франция, не одна только Фландрия. Целый мир потонул…
Окопы окружают ряды пыльных мешков. На солдатах — грубая и очень простая форма, шитая из тускло-зелёной ткани. Держат ружья наподобие аркебуз, но с заострёнными железными наконечниками, приспособленными к длинным узким стволам. Кто-то стреляет из этих маленьких ручных пушек, их дула плюются ядрами, быстро-быстро. Звучит грохот, разрывающий воздух на части.
Он ещё не видел такого вооружения, но не раз слышал выстрелы, и они не пугают его.
Пугает другое.
Оно появляется со стороны противника, идущего на тускло-зелёных солдат. И неприятель такой же тусклый. Только лица их скрыты за масками, словно на карнавале. Белые маски из тонкой ткани, скрывшие половину лица… И они идут, люди в масках. Идут и идут, шествуют неспешно и неумолимо. Должно быть, сказали себе: Бог на моей стороне.
Бог…
Идут размеренным шагом, а впереди шагает болезнь.
Ему кажется: болезнь несут облака, сгустки жёлто-зелёного воздуха. Густые и плотные, облака летят впереди солдат, невысоко над перерытой землёй. В движении воздуха ощущается лень, словно пар поднимается над кипящей кастрюлей. Пар не спешит. Его шествие неторопливо. Жёлто-зелёное шествие облаков. Но они ненастоящие, не с неба спустились, это что-то другое…
Облака не летают так низко и не бывают такого цвета; они всегда белы иль серы, как хорошо выстиранное или грязное бельё. Тогда что это такое? Что за дым-туман летит над окопами? Из каких заражённых топей он поднялся? Что его напоило ядом? А они ядовиты, он видит. Люди в окопах, вдохнув испарений, хватаются руками за горло, хрипят, задыхаются, кашляют, валятся на колени… Кто-то пробует убежать, уползти. Они бросают оружие и умирают, а противник, выступающий из-за гряды облаков, добивает оставшихся железными остриями.
На окраине зрения возвышается фигура монаха; голова под капюшоном, он чувствует взгляд…
Монах смотрит, сдирая с него покровы, оставляя его обнажённым, бессильным перед лицом страшной смерти. Это взгляд монаха приколотил его к месту и заставляет смотреть. Гляди, как они умирают. Что ты можешь поделать?
Ничего.
Он никогда ничего не может поделать.
Кто бы ни умирал, всё, что он может — смотреть…
Он проснулся. Сердце дёргалось в груди, как висельник в петле. В глотке стыл привкус крика.
Пробормотал:
— Помилуй нас всех…
Шёпот остался на языке, не созрел до молитвы.
Ночь подёрнулась жёлто-зелёною пеленой, и разум тянуло обратно в трясины кошмара.
Сны становились всё ярче и разнообразней и долго ещё мелькали на изнанке тяжёлых век после его пробужденья, а забивали ему голову белым днём. Ему были знакомы видения, посещавшие после приёма смесей из мускатных орехов. Но даже они не могли сравниться с его обычными снами, столь осязаемыми и живыми, что казалось — он может дотронуться до людей или предметов рукой, и они не исчезнут, не истают и не изменятся.
Его сны несли ужас. Войны, голод, болезни, неукротимое буйство стихий, кровь, огонь, крики, взрывы… Зло оставалось безликим, он не видел тех, кто его насылал, но ему часто мнилось, что он слышит, как скрипят жернова судьбы и становятся люди костяною мукой.
То, что он видел, было трудно понять, и едва ли что-то удавалось измерить обычной человеческой меркой. Жизнь в его снах была такой же пугающей, как и смерть. Испещрённые сотнями жёлтых искр жилища вздымались до неба, где парили среди облаков железные птицы. Опускались под воду киты, во чрево которых, будто брошенные на испытание Ионы, набивались матросы. Металлические короба мчались по дорогам, вымощенным застывшей смолой. Шли дожди, они были чисты и прозрачны, но оборачивались отравой и кислотой: чернили листву, выжигали посевы, точили камень.
Часто образы, представавшие перед ним, вовсе не поддавались никакому толкованью. Он видел город, поднятый со дна болот, отвоёванный у бездны земли, город из тумана и мрамора на фундаменте из скелетов; его взвалил себе на плечи человек огромного роста с пылающими глазами и упрямым детским ртом, и тянул, и тянул, хрипя от натуги, а потом и сам лёг в его основание, среди костей, а город взял себе его имя.
Он видел железного орла, тень которого накрыла полмира. Видел, как ребёнок неопределённого пола лакает из пивной бочки, в которой варится в грязно-белой пене коронованная голова. Видел армию, идущую сквозь пожар в лапы грозно рычащего зверя, а после — снежный буран, заметающий трупы. Видел двух схватившихся львов, молодого и старого, старый был сильнее, но молодой вооружился охотничьим копьём и пробил через глаз его череп.
Он видел всё это и хотел забыть, но в каждом его сне появлялся человек в чёрной рясе, подцеплял его взглядом на крюк и держал. Чёрный монах заставлял хранить увиденное в памяти, в мысли. Не позволял махнуть рукой и забыть.
Пошарив в темноте, он нащупал платок, который клал теперь каждую ночь у подушки. Обтёр пот с лица и снова прикрыл глаза. За окном валили на раскисшую землю потоки дождя.
Это промозглое лето принесло с собой наводнения и умножение грязи, быстро скопившейся во всех закоулках города, который власти и жители старались раньше держать в чистоте. С грязью она и явилась, хотя обычно предпочитала жару и сухой пыльный воздух. Но она не привередлива, ей сгодятся топи и хляби, сырость и влага. Может, ей и разницы нет, в каких условиях произрастать. Говорят, она ходит по воздуху, и сколько раз он наблюдал её шествие в толпе верноподданных, разносящих нечистое дыханье болезни на кончиках тонких хвостов, на мягких подушечках лап.
Её юркие тени сновали повсюду: по улицам и площадям, в церквях и армейских казармах, в борделях и монашеских кельях, в лачугах бедняков и дворцах богачей.
Она не признавала различий, сословий, пороков и добродетелей, глупости или ума. Все были равны перед нею.
Крысы ей выгрызали дорогу, и она шла всё дальше и дальше, покрывая новые города своим грязным плащом.
Каркассон и Тулуза, Бордо и Ажен, после — Марсель, да и что там перечислять? Весь Прованс! Весь Прованс, а теперь ещё Экс.
Вы, госпожа, нас почтили. Вы, госпожа, теперь с нами.
Пред тобой склонят головы императоры, папы и короли.
Слышите шелест крысиных хвостов? Лопотание крыльев летучих мышей? Неслышную вшивую поступь?
Они идут впереди, а за ними — она.
Чума.
Он знал, что она не тронет его, хотя они и не заключали с ней договора. Просто знал и кидался в её очаги с тех самых пор, как был неоперившимся юнцом, недоучившимся студентом славного университета Монпелье, до хрипоты спорившим с почтенными профессорами и тупевшим на лекциях под их однообразный, высасывающий последние мысли сухой бубнеж:
— Запомните, невежды, что каждая болезнь организма происходит от неправильного разлития четырёх его соков. Естественная пневма, как установлено отцом медицинской истины сиятельнейшим Галеном, находится в печени, кою следует считать источником всяких волнений и вожделений. Разгорячённую лихорадкой кровь всегда надобно выпускать. Польза очистительных клистиров да пребудет несомненной!
Лишь одного преподавателя, увы, недолго пробывшего в университетских стенах, и можно было ещё выносить. Острый на язык, молодой, но уже лысеющий доктор с весёлыми злыми глазами и улыбчивым ртом говорил о клистирах бестрепетно. В пользе кровопусканий дерзостно сомневался. Высказался о необходимости введения повсеместных анатомий покойников; говорил, что надобно всем ковыряться в трупах для пользы науки. За что ему грозились едва не отлучением от святой матери Церкви. Любил он ещё передразнивать других преподавателей. Смешил так, что со смеху можно лопнуть.
Бывало, примет величественную позу и гнусавит с надутым профессорским видом о пользе очистительных клистиров. А потом как заржёт ослом! Вся аудитория сотрясалась от хохота и не скупилась на аплодисменты.
Да, весёлый был человек мэтр Франсуа Рабле. Живёт он теперь в Лионе, лечит больных и пишет потешные книжки, говорят, что кусачие. Про какого-то Пантагрюэля или Гаргантюа, что-то ужасающе грубое. Почитать бы его сочинения, да где время взять? Чума его пожирает.
Тому уже сотня дней, как он начал против неё новый поход, и конца-края ему не видно. Сильна чума здесь, в Провансе, очень сильна, и не устаёт косить.
Его самого она пощадила, но наказала сурово, чтоб не забывал, кто в этом королевстве хозяин. Забрала любимую жену Мари и двух малых деток, с тех пор он всё один да один. На поиски супруги времени нет, на литературные труды времени нет. Ни на что времени нет. Он привык, только раньше Мари утешала его после кошмаров, горячила поцелуями кровь, тихим и ласковым шёпотом прогоняла тёмную хмарь, болотную муть с души…
Он больше почувствовал, чем увидел бледные пальцы рассвета, что втиснулись сквозь деревянные ставни. Пора подниматься.
Знал, что за ним вскоре придут и призовут в новый дом. Никаких предсказателей и видений для этого было не надо. Просто наступил другой день, а дни теперь одинаковы, как дождевые капли.
Чумные дни.
2
У кровати сонно моргала единственная свеча с огоньком слабым, точно предсмертное дыхание. Запертое окно пропускало лишь узкую полосу света.
Стоя на пороге, доктор брезгливо поморщился, не от дурного духа — за долгие годы нос приучился к смраду немытых тел, нагноений, испражнений и едких алхимических смесей. Его нос никаким зловонием не испугать, а покривился он просто с досады. Пробормотал:
— Все, как один, закрывают окна. Не дай бог, страдалец глотнёт свежего воздуха…
За спиной ожидал его указаний Жером, толковый и проворный малый лет пятнадцати, племянник аптекаря Меркюрена, замерший на изготовку с внимательностью резвой охотничьей собаки, чтобы в любой миг кинуться на болезнь по велению мэтра. На плече у мальчика висела торба с пилюлями, мазями, льняной ветошью для повязок и набором лекарских инструментов.
Паренька теснила в сторону широкими юбками и пышными телесами супруга болящего госпожа Турель, весь облик которой в прежние дни праздновал полнокровье. Но беспокойство за мужа стёрло сочный румянец с округлых щёк.
— Мэтр, что же нам делать? — Она причитала.
Ломала пухлые ручки, в которых комкала растерзанный кружевной платок.
— Мы и кровь ему пускали, и пиявок ставим, и клистир дважды в сутки, мэтр Шольяк к нам приходит для этого дела. А уж молебны я заказываю с первого дня, как Луи занемог. У постели его горит освящённая свеча. Но ему ничего не помогает!
И горестно хлюпнула носом.
Доктор, выслушав жалобы, только завёл глаза к потолку. Всё, как положено, всё, как у всех. Кровопускания, клистиры, пиявки. Верная супруга предприняла всё необходимое, докторами предписанное, чтобы упокоить своего драгоценного окончательно. Однако винить её нельзя. Люди не знают, как ещё поступать.
— Раскройте, — распорядился он, указав на ставни. — И больше их не запирайте, окно в комнате должно оставаться открытым, если только не будет грозового ливня. Больному необходимо дышать полной грудью, поскольку свежий воздух обладает целительной силой. Вы поняли меня, сударыня?
Но госпожа Турель колебалась, и пухлое лицо её собралось в недоверчивые складки под белым чепцом.
— Однако мэтр Шольяк говорил… — начала она, но времени на диспуты и бесплодные пререкания не было.
— Мадам, вы сами решились меня пригласить, — сказал он и повесил паузу для значительности. — Коли уж вы мне доверились, извольте исполнять врачебные предписания и ни в чём мне не перечить. Мне нужен свет, чтобы увидеть больного, а у вас хоть глаз выколи. Распахните же ставни, принесите ещё свечей, чашу для омовения рук и мыло. Немедля!
Суровость и властность тона возымели нужный эффект, и складки под чепцом выстроились почтительными рядами.
Забегали служанки и слуги, суетливо застучали подошвы башмаков, заворошился в коридоре сквозняк шепотков. Все домашние высыпали поглазеть на диковинного врача, о котором много болтали в городе, так и не решив, кто он такой: шарлатан, чернокнижник иль чудотворец.
Он проследовал к постели больного, пробудившегося от лихорадочного забытья. Дорожек серого света пролегли от распахнутого окна до постели и показали лицо. Горячка окрасила его красным. Хороший признак, сказал себе доктор.
— Нанетт, что там? — проговорил Турель застоявшимся голосом. — Кто пришёл?
— Ах, дружочек, это новый врач! — воскликнула мадам, пробираясь в комнату вслед за доктором и вновь оттирая в сторону молодого Жерома. — Тот самый, что вылечил жену мэра, и сестру нотариуса, и господина Атталя, и дочку господина Широ, и старуху Мартен, хозяйку харчевни.
— Она вчера скончалась, — сдержанно сказал доктор.
— Жена мэра? — испугалась мадам.
У бабули Мартен осталась внучка четырнадцати лет, теперь бедной девушке предстоит в одиночку вести в трактире дела, отбиваясь от пьяных любителей кутежа, распускающих руки. Их ничуть не убавилось с приходом чумы. Напротив, все только рады залить глаза, находя днём утешение в церкви, а вечером — развлечение на дне бутылки.
Госпожа Турель, услышав эту новость, обратила на него взгляд, в котором пробились ростки недоверия.
— Но ведь супругу мэра вы исцелили?
Он кивнул и направился к кровати больного. Наступив на какой-то круглый предмет на полу, едва не свалился. Присмотревшись, обнаружил ещё несколько таких же предметов, разложенных у постели по кругу.
— Бога ради, — возмутился он, — почему тут валяется лук?
— Мэтр Шольяк велел взять четыре очищенных луковицы, дать Луи подержать их в руках и положить у кровати на десять дней, чтобы они впитали заразу. А после закопать глубоко в землю, — с младенческой невинностью объяснила мадам. — Уже три дня как лежат.
— Стало быть, через неделю всё впитают? — Напряжением воли доктор сдержал ироничный смех. — Сударыня, боюсь, лук вашей беде не поможет. Прошу собрать его с этой неподходящей грядки, унести из комнаты и больше рядом с больным никаких овощей не класть. Горький луковый дух затрудняет вашему мужу дыхание, и без того тяжёлое.
Недоверие в её глазах зацвело пуще прежнего.
— Однако мэтр Шольяк… — завела мадам уже знакомую песню, но напоролась на стену его сурового взгляда и покорилась.
Призвала любопытный нос, торчащий в дверях:
— Франсуаза, поди сюда и прибери луковицы, мигом!
Затем обратилась к доктору молящим тоном:
— Мэтр, можно нам хотя бы закопать их в саду? Они всё же три дня пролежали.
— Нет, — он отрезал. — Бросьте в огонь. Дожди нынче льют, не переставая. Землю размоет, и зараза, если она попала на луковицы, проникнет в воду. Или раскопает собака в саду и чума перейдёт на животное. Кто-то погладит пса и сам заразится. Это опасно, сударыня.
Он не знал в точности, способны ли овощи вмещать в себя чуму, но предпочитал не рисковать, как и в случаях с заражённой одеждой. Её он велел сразу жечь.
— Нет, я велю закопать, — упрямо тряхнув щеками, заявила мадам. — Вдруг поможет?
Он напомнил:
— Вы меня обещали слушаться.
— Мы готовы цепляться за любую надежду!
— Надежду в виде лука, мадам?
— Отчего нет?
— От того, что это шарлатанство, сударыня! Делайте, как я велел.
В домах заболевших он дольше спорил с роднёй, чем занимался лечением.
Хозяйка нехотя кивнула и сделала знак служанке. Нет никаких сомнений, что после его ухода эта дура прикажет зарыть их в саду. Чумной лук прорастёт под дождями, и что будет дальше? Кабы знать…
Выругавшись про себя, приступил к осмотру. Дела господина Туреля были не столь уж плохи, в особенности, если принять во внимание назначенные ему кровопускания и клистиры, ещё сильнее ослаблявшие организм. Нарывы надуты до размеров куриных яиц и не темнеют, в паху уже смягчились и стали постепенно рассасываться. Пульс частый, но не прерывистый, кожа бесцветная, мокрая, жаркая, точно раскалённая печка. Значит, разгорячённая кровь борется с хворью. Хвала целительной лихорадке! И проклятье чёртовым кровопусканьям, что и здорового отправят к праотцам.
Он вынес свой утешительный вердикт, вызвав облегчённый вздох и слёзное лопотание мадам Турель. Приступил к рекомендациям.
— Держите комнату в чистоте и постельное бельё в свежести. Ночной горшок выносите сразу же, как он сделает свои дела. Обтирайте тело влажной тканью, чтобы собрать выделения и грязь. Давайте ему много пить, а воду набирайте…
— Постойте, постойте, — вдруг прервал Турель своим сиплым голосом. — Отец Моро вчера совершил окропление святою водой, а вы велите меня обтирать. Святая вода тогда смешается с обычной.
— Вода давно высохла, сударь, — сказал доктор.
— Что? — удивился Турель.
Доктор нашёлся:
— Пусть священник окропляет вас заново каждый день.
— Отец Моро не станет приходить каждый день. Да и накладно выходит.
— Значит, обойдётесь пока без святой воды.
— Вы говорите как безбожник! — воскликнул Турель, от негодования перестав сипеть.
Сделав усилие, приподнялся с подушек. Устремил в доктора палец:
— Еретик и язычник!
— Я говорю с вами как врач, — сказал он спокойно. — Тело должно быть чистым.
Но Турель упёрся как баран:
— Я не желаю, чтобы меня лечил безбожник. Мэтр Шольяк…
Доктор скрипнул зубами.
— Мэтр Шольяк лечил вас луковицами и выпускал животворную кровь, которая сражается с вашей болезнью! Если вы хотите поправиться, вам придётся меня слушаться. Вы слишком слабы, чтобы принимать ванны, однако чистоты можно добиться и обтираниями. Когда выздоровеете, сударь, хоть купайтесь в святой воде. Я ничего не имею против.
— В самом деле, дружочек, — неожиданно вступилась мадам Турель, заговорив воркующим, смягчающим сердце тоном. — Послушайся мэтра, он всё-таки поставил на ноги супругу мэра. С отцом Моро я договорюсь о скидке, о расходах не беспокойся.
— Ну, хорошо, хорошо, — вяло ответствовал больной, падая обратно на подушки. — Если уж действительно супругу мэра…
Воспользовавшись затишьем, доктор продолжил:
— Воду набирайте не в колодцах и не в реке, а в том роднике, что бьёт в лесу, сейчас лишь она чиста и безопасна. Пусть больной не пьёт вина, и давайте ему только лёгкие блюда. Никакого мяса, в первую очередь не нужно свинины.
— Свинины? — Турель вновь встрепенулся. — Чем вам свинина-то не угодила?
— Это жирное мясо, которое трудно переварить желудку.
— Да? — Налитые горячечным блеском глаза сплющились в две злые щёлки. — Только в этом всё дело?
— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — сказал он, но, конечно, прекрасно всё понял. Сейчас ему предъявят страшное обвинение в том позоре, который человеку не смыть.
Турель сверлил его недоверчивым взглядом. За воспалёнными глазами вызревало ужасное подозренье.
— А вы, мэтр, часом не еврей? — вопросил болящий.
И вот оно.
К этому мы и шли со свинины.
— Я католик, — спокойно ответил доктор. — Католик иудейского происхождения, если вам так будет угодно.
— «Если вам так будет угодно», — передразнил Турель. Горячка злости поджарила его восковое лицо. — Что ж, мне теперь всё ясно. Хотите, чтобы я отказался от святой воды и питался бы жидовскими помоями? Сделался бы одним из вас, христопродавцев, и угодил бы в ад? Не бывать этому!
Он услышал, как где-то смеётся чума.
Она побеждала, потому что ей помогали люди. Жившие в грязи, питавшиеся грязью, отвергающие любую воду, кроме святой, и растящие в комнатах лук, чтобы тот своим волшебством съел их заразу. Луковое волшебство и христианские молитвы спокойно соседствовали в их головах, ни о чём не споря. Безумие, всё побеждающее безумие…
— Я хочу лишь одного — чтобы от вас отступила болезнь, — сказал он. — Вы ошибаетесь в отношении меня. Я был крещён в младенчестве, и сейчас такой же христианин, как и вы. И я могу вам, сударь, помочь, если вы мне позволите.
Тяжёлое дыхание рушилось на постель. Напряжённая тишина ёжилась по углам. Люди ждали.
Господин Турель наконец повернул к жене голову.
— Нанетт, я не буду лечиться у христопродавца. Позови обратно Шольяка, а этот, — он кивнул, — пусть уйдёт.
В коридоре пышные юбки мадам Турель смущённо тёрлись о стены.
— Извините, — бормотала она, — мне так жаль. Понимаете, мой муж очень набожный человек…
— Попробуйте его уговорить, — сказал доктор. — И заклинаю вас не звать злосчастного Шольяка, вашего мужа он уморит.
— Но ведь Луи пока жив. — Госпожа Турель перекрестилась. — Может, прежнее лечение не столь худо?
— Жив он не благодаря этим методам, а вопреки. Жером, — он поглядел на молодого помощника, — подай мне пилюли.
Мальчик достал из торбы коробочку. Госпожа Турель с нервным вниманием изучила её содержимое — ароматные шарики. Пахучие, точно розы.
— Давайте ему эти пилюли как можно чаще, — велел доктор. — Пусть не глотает их, а держит под языком и медленно рассасывает.
— Что в них? — прошептала она с благоговейным ужасом.
— Ничего страшного. — Тень улыбки легла на усталые губы. — Только сушёные травы, истолчённые апельсиновые корки и лепестки цветов.
— Разве это может помочь при болезни?
— Состав способствует восстановлению сил. Многие женщины в деревнях знают о целебных свойствах растений.
Мадам Турнель испуганно зашлёпала ресницами.
— Вы говорите о ведьмах?
— В употреблении растений не больше ведьмовства, чем в рецепте великого Галена, который советовал умываться трижды в день процеженным настоем лаванды, календулы и чистотела.
— Для чего же?
— Для сохранения свежести кожи и чудодейственного избавления от морщин, мадам.
— В самом деле? — заинтересовалась она.
— Да, только собирать растения надо непременно во второй рассветный час, когда в них скапливаются чудодейственные омолаживающие соки. Складывать сорванные травы надлежит в корзинку, сплетённую из ивовых прутьев. Выпустите сок деревянным пестиком, залейте горячей водой и дайте настояться в фарфоровой ёмкости. После трижды процедите, читая про себя Ave Maria, и можете смело использовать. Если желаете, я пришлю вам точный рецепт, мадам.
— Я буду чрезвычайно вам признательна, мэтр!
— Ну что вы, — он скромно потупился. — Это всё чудеса доктора Галена, я лишь его смиренный последователь.
Лгал он, не моргнув глазом. Как раз для таких случаев у него было сочинено множество бессмысленных, но безвредных рецептов с упоминанием того единственного врача, которому все доверяли. Славный Гален послужит доброму делу, а мадам пусть себе варит настои. Глядишь, даже омолодится от веры в чудодейственность соков.
— Значит, чёрного колдовства в ваших пилюлях нет? — уточнила она.
— Разумеется, нет, сударыня.
— Только светлая магия, не противная нашей вере?
— Я бы ничего не сделал супротив нашей веры.
— Поклянитесь своим спасением!
— Клянусь в этом спасением своей души, — заверил он, вручая коробочку, на которую она заворожено уставилась.
Спохватилась:
— Ох, я чуть не забыла. Ваша оплата!
Он с достоинством поблагодарил и пообещал заглянуть через два дня, чтобы осведомиться о состоянии здоровья господина Туреля. Он понадеялся, что за это время на полу в спальне хотя бы опять не вырастет лук.
Пустая улица проседала под тяжёлой пятою дождя.
Они с Жеромом сразу вымокли до нитки и заспешили вперёд по скользким камням, быстро перебирая ногами.
— Ну, мальчик мой, что ты на это скажешь? — Пришлось перекрикивать протекающее небо.
— Если позволите, скажу, что люди в большинстве своём сущие ослы! — воскликнул юноша, укрепившись в этой нехитрой истине.
— Не стоит оскорблять ослов, — он улыбнулся. — Это выносливые, полезные и совсем не глупые животные.
Взвесил на ладони полученный от мадам Турель кошелёк.
— Послушай, — сказал он, — давай-ка заглянем перед больницей к Нинон, «Охотник и рог» нам почти по дороге. Хочу отдать бедной девочке деньги, я ведь перед нею в долгу.
— Разве вы в трактире что-нибудь задолжали? — удивился Жером. — Вы же, мэтр, и не ходите никуда.
— Я не спас её бабку.
— Вы в этом не виноваты.
— А кто виноват?
— На всё воля Божья, — неуверенно сказал Жером. — Видно, пришёл старухе срок.
Но он не слушал лепетание мальчика. Заговорил, обращаясь больше к себе:
— Она прилежно исполняла мои предписания и всё равно умерла. Это ужасно признавать, но мы совершенно перед нею бессильны. Может, люди найдут ещё способ…
Тут он заметил её и осёкся. Он мог бы поклясться, что ещё миг назад на улице не было маленькой нищенки, сидящей в грязи у заколоченной галантерейной лавки.
Девочка в обносках водила руками по серому вареву земли. Её влажные рыжие волосы словно стекали на голые плечи.
Вдруг она подняла глаза.
Он замер. Ледяная игла вошла в сердце. Лютый парализующий страх…
Покачнулась, поплыла мостовая под башмаками. Камень таял, таял, таял. Исчезала опора. Он упал в темноту, что вращалась перед глазами, как вихрь. Время шло, а темнота не кончалась и ходила по кругу, он не смог бы сказать, сколько времени миновало с тех пор, как он в ней очутился: минуты, часы, столетья? Может, мир успел раскрошиться, города погребла вековая пыль, и угасла вся жизнь на земле? Может, его бросило во внешнюю тьму? Вроде в ней будут грешники после смерти, плач и скрежет зубов, впрочем, точно не помню… Помолиться бы, да рассыпались по закоулкам памяти все заученные с детства слова.
Потом он увидел.
Помещение, люди. Тухлый жёлтый свет проливается на кровати, отгороженные холщовыми стенками. Под тонкими одеялами лежат коротко остриженные существа-скелеты. Между рядами медленно передвигаются мужчины и женщины, одетые в белое с изображеньями алых крестов. Лица скрыты под белыми полумасками, как у блеклых солдат, гнавших перед собою жёлто-зелёные ядовитые облака.
Он слышит слова, часть которых звучит, как выдуманный язык. Они доносятся отовсюду и ниоткуда, ему просто вкладывают их в уши.
Тиф.
Испанка.
Грипп.
Пневмония.
Инфекция, бактерии, эпидемия, пандемия …
— Охлаждайте пациента хоть льдом, — говорит кто-то.
— Холод — это смерть: когда человек холодный, он умирает, — возражает другой.
— Соблюдайте тишину и покой, и не надо ему давать много лекарств.
— Я считаю, что лекарства необходимо использовать.
— Я испробовал их все — дай бог, чтобы половина из них работала.
— Они умирают от осложнений.
— Течение болезни непредсказуемо…
Темнота снова ширится и поворачивается другим боком, через неё медленно сочатся холодные краски.
Свет теперь беспощаден и бел, перегородки между кроватями сделаны не из холста, а прозрачны. Тела обнажены и покрыты блестящей металлической паутиной. Ввалившиеся, туго стянутые рты обметала боль, по испарине на раскалённой от жара коже бежит рябь озноба, но люди не шевелятся, будто уже мертвы. Они спят, но этот сон неестественен, как снег в кипящем котле. Значит, одурманены чем-то, может, гашишем или настоем из мака, что запрещает применять наша святая Церковь, ибо Господь посылает боль в наказание, коему не должно противиться. Должно мучиться и терпеть. Аминь…
Человек в голубой рубахе устало трёт лоб. Вдруг смеётся долгим отчаянным смехом.
— У них выпадают зубы. Как в чёртовы тёмные века!
Голоса, вступающие вслед за ним, принадлежат привидениям или духам. Говорящих в комнате нет.
— Хуже всего то, что возможно бесконтактное заражение. Если не помогает полная изоляция, что нам тогда поможет?
— На сегодняшний день летальность составляет сто процентов. Ни один из пациентов…
— Азия тоже. Первый случай в Тайване…
— Вакцина Бойдена?
— Мутация вируса…
— Вакцины не существует! Что нам делать, Вальтер?
— Что нам делать, Ченг? Лиза? Ирфан? Дино?
— Ничего. Да поможет нам Бог…
Он очнулся от вопля, раздиравшего горло. Его с силой трясли за плечи. Он разлепил глаза и увидел Жерома с бесцветным лицом.
— Мэтр, что случилось? — жалобно спрашивал тот. — Вы не заболели?
— Всё в порядке. — С трудом вытолкнул слова изо рта. Тошнило, хотелось пить. Голова как чугунная: — Всё в порядке, я только…
От обморочной слабости подгибались колени, он бы упал, если бы его не поддержал Жером.
— Пресвятая Дева, защити нас! — Юноша чуть не плакал. — Ах, мэтр, не дай бог болезнь затронет и вас! Мы тогда все погибнем.
Взгляд чёрного монаха ещё держал на крюке.
Видение, думал он, видение без сна, ведь я не спал. Что это значит? Значит ли это, что я видел?.. Господи, Господи, зачем мне только всё это?
Но обманываться он дальше не мог. Да и догадался уже давно обо всём, лишь не желал самому себе признаваться.
Сколько ужаса, сколько зла, сколько смерти в мире…
Жизнь — словно вечно тонущий корабль. Разве его можно спасти?
— Девочка, — вспомнил он. — Здесь была нищая девчонка в лохмотьях. Рыжая…
Жером затряс головой, мокрое от дождя лицо совсем стёрло страхом.
— Здесь не было никакой девочки, мэтр.
— Она играла в грязи…
— Никого тут больше не было, только мы с вами.
Мысли варились вяло, расплываясь какими-то пятнами, словно солнечные блики на воде.
Но понимание пришло к нему.
— Да, верно, — прошептал он, — во плоти только я могу её видеть…
— Вы точно не заболели? — переспросил Жером.
Он поднял голову, подставляя пылающее лицо под тарантеллу холодных капель. Вдохнул полной грудью дождь.
— Конечно, нет. — Он улыбнулся, стараясь ободрить мальчика. — И не вздумай больше тревожиться. Видишь ли, мне в точности известна одна вещь.
Жером хлюпнул носом, по-простецки обтёр его рукавом. Слёзы цвета дождя.
— Что за вещь, мэтр?
— Чумою я точно не заражусь. — Он похлопал мальчика по плечу. — Уж поверь, над Нострадамусом эта болезнь не властна.
3
Доктор Нострадамус стоял во дворе церкви Сен-Жан-де-Мальт, отведённой для больничных нужд, и ругался, как пьяный подмастерье сапожника.
— Олухи! Мерзавцы! Болваны! Чтоб вас черти взяли, шлюхины вы сыновья! Кишками папы клянусь, свет ещё не видывал таких идиотов!
Ливень сбивал его слова в лужи на дворовой брусчатке, но часть ругани долетала до тех, кому предназначалась. Гастон и Николя, двое здоровенных детин из числа тех, кого парламент города выделил ему в помощь для борьбы с чумой, угрюмо косились на мыски своих деревянных башмаков. Гастон, стащив рабочую перчатку, грыз жёлтую мозоль на красном пальце. Длинный и широкий Николя, сгорбившись и развесив руки по грубо вытесанным бокам, стоял грузно и нелепо, будто выросший посреди слякоти замшелый валун.
— Сколько раз я вам говорил? — буйствовал Нострадамус. — Не сметь сжигать здесь трупы! Говорил или нет?
— Говорили, мэтр, — нестройно мычали парни.
— Больные видят из окон. Скорбное зрелище угнетает их дух, что плохо сказывается на выздоровлении. Это вам ясно?
— Ясно, мэтр, — ответил Гастон и почесал себе зад.
Николя согласно булькнул.
— Трупы сжигайте только за городскими воротами. — Нострадамус указал на носилки. — Забирайте их отсюда, кладите на телегу и везите.
Парни в лад застонали.
— Но дождь идёт, мэтр! Уж так льёт сегодня, так льёт, — жалостливым голосом проговорил Николя. — А идти далеко.
— И стемнеет скоро, — поддержал Гастон. — Неужто в ночи пойдём?
— Вдруг разбойники нападут?
— Или того хуже?
— Что же хуже? — Николя удивлённо задрал толстые брови.
— Сам знаешь, где покойники, там вечно всякая нечисть ошивается. — Гастон наставительно поднял палец с покусанной мозолью. — А в тех местах за городской чертой уже кого-то встречали, злого духа или демона.
— Откуда знаешь?
— Мне пекарь Брюэ говорил. Вёз на днях муку и сам видел. И ещё, говорит, колдун там бродил, разрывал землю и собирал пепел мертвяков для своих чёрных обрядов.
— Господи, помилуй. — Николя боязливо втянул свою валунную голову в плечи и перекрестился. — Нельзя сейчас туда идти. Надо до утра подождать.
— Или вовсе пару дней, — предложил Гастон. — Чтоб ещё покойников прибавилось. Тогда можно будет скопом всех забрать. Я видал, многие на ладан дышат.
— Оливье-то, печник, совсем плох, — оживился Николя. — Бог даст, к завтрему помрёт. Мы бы его заодно и прихватили. А то чего нам лишний раз топать?
И поглядели с надеждой на доктора.
От гнева у него помутился взор, и две уставившиеся на него рожи искривились до животного уродства. Глаза мужичья показались двумя парами ржавых гвоздей, вбитых в покосившийся забор. Столько же в них смысла.
Стало быть, пока он ведёт свой рыцарский поход против заразы, этот тупой скот мечтает, чтобы болезнь прибрала несчастных — поскорей да побольше! Как будто недостаточно обезлюдел город, как будто мало в нём смерти. Как будто они с чумою ведут свой яростный бой на равных.
— Сукины дети! — взревел он. — А ну не рассуждать! Делайте, что вам велено. А коли снова узнаю, что в моё отсутствие жжёте тут трупы, пожалуюсь попечителям здоровья. Пусть вам влепят с десяток горяченьких, чтобы неделю сесть не могли!
— Но, мэтр, скоро стемнеет совсем, — заныл Гастон, хотя сумерки ещё не растеклись на горизонте и день пока держал оборону.
— Вы же слыхали, на пепелище демоны ходят.
— И злые духи!
— И колдуны ворожат! А эти ещё страшней. Демона можно молитвой отогнать, а колдунов чем отгонишь? У меня и амулета подходящего нет.
— И у меня!
— Был, да куда-то запропастился.
— А мой амулет жена-дурища дурище-сестрице своей отдала, когда та в Марсель ездила за любовным зельем. Ну, чтобы ведьма на неё порчу не нагнала, пока свои настои варила. Сестрица, дрянь такая, до сих пор не вернула.
— Раз колдун в том месте ходил, считай, пропадём. И кто вам, мэтр, станет тогда мертвяков таскать? А ежели вы думаете, что пекарь наврал, то Брюэ врать не станет, не из таковских он, чтобы выдумывать.
— Точно, не из таковских.
— Не пойду, — заключил Николя. — Страшно.
— И я! — выпалил Гастон. — И мне.
Оба, нахохлившись, выставили вперёд бычьи шеи и подбородки, вылупили глупые зенки, помотали головами и замерли.
Два упрямых мула, и хоть ты плетью хлещи, грозись самыми страшными карами, даже сладкой морковкой перед их носами маши — с места не сдвинутся.
Дождь зарядил пуще прежнего, застучал по серым камням, надувая на них пузыри. Капли били с молодецкой удалью по крышам и срывались оземь, ветер тянул свою погребальную песню. Сама природа, казалось, была против доктора Нострадамуса и людей, выступая на стороне бед и чумы.
С тоскою поглядел он на тела, уже скованные смертным окоченением. Сегодня их было двое: Пьеретта, молодая женщина, что почти десять дней пролежала в лихорадке, да так в ней и сгорела; и безымянный мальчишка лет четырёх, подобранный вчера Жеромом на улице, куда его выгнали умирать, босого и в одной рубашонке. Бывало, родители поступали так, пытаясь спасти остальных детей. Мальчик был совсем плох, и Нострадамус с самого начала понимал, что долго он не протянет. А вот Пьеретта удивила его тем, что не выжила, и сейчас он смотрел на её закаменевшее в смерти тело едва не со злостью.
Тянуло махнуть рукой, сказав Николя и Гастону:
— Ладно, бездельники, тащите обратно. Завтра пойдёте. Оливье-печника, а то и половину остальных заберёте и отправитесь жечь. Чёрт с вами, чёрт с ними. Со всеми нами — чёрт.
Трупы кисли в дожде, точно выеденные жучком пустые коряги. Лежали, безразлично прикрыв глаза. Им уже было всё равно, когда их сожгут и где бросят. Отмучились.
А он ещё здесь! И другие тоже.
Он вспомнил, как прибыл в Экс после Марселя, откуда разлетались вести об его победах над чёрной болезнью. Власти сами пригласили его, выказав в письме все положенные знаки уважения и приложив немалую сумму денег. Совсем не то, что было в Ажене, когда умерла Мари и малыши, и все стали шушукаться, мол, что это за доктор, посторонних спасает, а своих не сумел уберечь? Недруги его тогда сильно обрадовались, раздулись на его несчастьях, как на дрожжах, написали в Тулузу донос, и скоренько после этого прибыл приказ явиться к инквизитору, держать ответ за вольнодумные речи, колдовство и поклонение сатане.
В Тулузу он не поехал, зная, чем это кончится. Сбежал из французского королевства, отправился в странствия и вернулся через шесть лет. Тут она его и дожидалась. Засела в Марселе со своей облезлой крысино-блошиной стаей. Распахнула объятия, улыбнулась гнилым чёрным ртом:
— Здравствуй, дружок.
Экс встретил его трупным пиром. Покойники валялись на улицах вперемешку с живыми, завёрнутыми в две простыни. Некоторые отправлялись прямо на кладбище и ложились рядом с могилами. Хоронили себя, не веря в наступление завтрашних дней и спасение. Половина улиц заросла сорной травой, мрачная тишина и слёзные стоны поселились в городских закоулках. Воистину, плач и скрежет зубовный. Посреди живых мертвецов ходил самый красноречивый местный священник, отец Моро из собора Святого Спасителя, и всем объяснял причину свалившейся на город напасти:
— «Что вопиешь ты о ранах твоих, о жестокости болезни твоей? По множеству беззаконий твоих Я сделал тебе это, потому что грехи твои умножились».
Нострадамус взялся за дело. Покойников велел отделить от живых, на мучеников, исходивших слезами, орал:
— Пожгу с мертвецами в одной куче, если не встанешь! Что, совсем веры в себе не имеешь? Господь наш сказал здоровому человеку: «Встань и иди». Ты кто такой, чтобы ослушаться? А ну, подымайся, дурак!
Отзвуки его криков катились по улицам, заглушая и больную тишину, и стоны страдальцев. На городской площади глашатай объявил, чтобы все слушались указаний нового доктора и не чинили ему препятствий. Не всегда так выходило, но главные распоряжения его выполнялись. Трупы с улиц собрали, отвезли за городские ворота и там пожгли. С тех пор никому залёживаться на площадях не давали. Воришек и нищих, норовящих стащить с покойников чумную одежду, ловили. В больнице, размещённой при церкви, соблюдали чистоту. Исправно выносили горшки, отмывали рвоту и кровь, меняли больным постельное бельё и подметали — каждый день деловито шуршали по полу мётлы. Воду для питья доставляли в отдельной бочке и набирали только в лесном роднике.
И стал в городе Эксе меньше умирать народ.
Нострадамус с аптекарем Меркюреном наладили изготовление розовых пилюль, доктор сам раздавал их больным. Тем, кто лежал в бреду и не мог раскрыть рта, раздвигал губы и проталкивал меж зубов. Не боялся трогать, даже перчаток не надевал — твёрдо верил, что не коснётся его зараза. Вскоре пошло поверье: если быть ближе к доктору, то и тебя минует чума. Нострадамус позволял множиться слухам, пусть люди верят, это иногда само по себе способно творить чудеса.
Но чудес просто так не бывает, нужен усердный труд. А от него устаёшь, уходят со временем силы.
Вот и сейчас: не спал двое суток, не ел со вчерашнего дня и едва уже помнит, каково это — жить без чумы.
— Надо идти, — сказал он Николя и Гастону, двум своим упрямым мулам, впряжённым в ту же чумную тележку.
Заговорил без злости, но твёрдо:
— В один день забросим работу, поленимся на другой, на третий всё вернётся, как было. Снова люди на кладбища в простынях побредут, и весь город вымрет. Стоял когда-то Экс на Провансе, и не будет его. Одни пустые стены останутся.
Покачалась валунная голова.
— Мэтр, разве же это от нас зависит?
Дождь словно бы притаился, тоже хотел послушать ответ.
— А от кого? — сказал Нострадамус.
Для ободрения наврал парням с три короба. Говорите, демоны витали на пепелище? То вовсе не демоны были, а феи — духи умерших, попавших в чистилище. Отпевают-то сейчас кое-как, они и явились с того света требовать достойную заупокойную мессу для своих душ в церкви. Если заметите такую фею, ей скажите: ступай в собор Святого Спасителя, к отцу Моро, он разберётся, это по его части.
— Колдуна опасаетесь? И напрасно, заверяю вас как человек, сведущий в тонкостях астрологических наук. Что у нас с расположением звёзд?
Посмотрел на рыхлое серое небо, прищурился, пробормотал пару латинских слов и пару тех на иврите, которым дед Жан когда-то учил.
— Ага, значит, Марс находится в квадратуре Меркурия и Венеры, а в эту пору тёмная ворожба лишается сил. Ничего вам не сделает этот колдун, а если зыркнет неприязненно или кинет проклятье, так вы ему в спину три раза плюньте и прочтите про себя «Отче наш», он сразу и сгинет.
С тем напутствием и отправил.
Закрутились колёса, зацокали по камням тяжёлые деревянные башмаки. Пьеретта и безымянный мальчишка ехали по своей последней дороге. Ливень перестал, но ещё моросило, и первые лиловые мазки сумерек ложились на блеклое небо.
Той ночью доктор Нострадамус не устоял против усталости и задремал на часок.
Привиделась ему равнина, до того огромная, что нельзя было объять её взглядом, хотя он смотрел с большой вышины, сталкиваясь с облаками лбом.
На выцветшей прошлогодней траве лежали тела в багровых язвах и чёрных бубонах. Женщины и мужчины, дети и старики. Сотни, десятки тысяч…
Катилась тележка, устланная свежей мягкой соломой, ещё пахнувшей солнцем и горькой свежестью трав.
Обряженные в чистые белые одежды Николя и Гастон, тихие, строгие и торжественные, поднимали на руки мёртвых людей, бережно обнимали и прижимали к груди, как любимых сестёр и братьев, а затем опускали в тележку. С неё покойники исчезали, и приходил черёд другим.
В том сне не встретился Нострадамусу знакомый чёрный монах, видно, не его это было место. Да и бог с ним, с монахом. Не до него сейчас, когда есть дела поважнее грядущих кошмаров.
Есть работа. И кто-то должен делать её.
На горизонте занималась заря, нежные розовые лучи пробивались сквозь серую холстину уходящей ночи, мертвецы ждали своего часа, шли всё дальше Николя и Гастон, и не было у смерти никогда лучших ангелов.
(продолжение следует…)
