Дмитрий Орёл «Июль Исаака» (первая часть)

— Об чём молчит кладбище подле Старого Городка? Известно. То кладбище прячет людей в свои замогильные карманы, как биндюжники прячут папиросы. И в карманах оно тасует секреты, много секретов. Это не вопрос. Все кладбища полны секретов, будто бордели. Подойдите ближе! Подойдите ближе, если хотите их попробовать. И послушайте меня, Шема-тов Рэбэ, потому что я старик и потому что стариков следует слушать.

Обойти вам придётся железные ворота. Дальше держаться пузатой хибары, где спит сейчас Шойл — одноглазый могильщик. Протоптать дорогу в синей траве, пахнущей дождём и пахнущей панихидой. Следует оставить Старое кладбище за спиной, потому что я скажу вам: это вчерашняя песня, это заросло временем.

В одиночестве от прочих надгробий высится чёрная плита. Встаньте перед ней лицом на восток. Всмотритесь в темноту, которую рассвет скоро сбреет белым лезвием. И послушайте, что я вам скажу, потому что у меня есть слова, а у вас есть уши. Послушайте, и на том я больше ничего не могу с вас просить. И на том точка.

Привалился к замшелому дубу Фира Китайчик, замер у калитки мосье Натан Фа, и даже тётя Сима вышла вперёд, поправляя на носу круглые очки. А с ней другие, и другие, и другие. Череда огней в ночи.

Я продолжил:

— Я знаю в своей голове много историй. Так много, что, если сложить их под собой одну на одну, можно выпить небо, укусить в том небе луну, как персик. Я знаю много историй, но ни одна из них не проходит так близко со Старым Городком, ни одна не касается его сердца так безжалостно и жарко. Ни одна… Подойдите ближе. Эта история о тенях, что маячат за спиной у каждого, эта история о переменах, которые берут осадой даже самые неприступные города, эта история о крепких словах и о неминуемом закате. И ещё эта история о человеке, который однажды упал в бархатный гроб, как падают в мягкую постель.

Сегодня закончился июль.

Ночь светила в глаза чёрным фонарём, мешая разглядеть надпись на надгробии. Это лишнее. Людям не нужны глаза, чтобы знать. Память вложила в их головы одно тяжёлое имя. Одно тяжёлое имя память высекла на могильной плите:

«ИСААК»

Конец

Всё началось с тенескопа. Тенескоп имелся у Исаака ещё с тех времён, когда Городок не называли Старым. Когда красные звёзды ещё малиной не проросли на всех плакатах и фуражках, а люди жили как люди — без стрельбы и смены власти. Вам, байстрюкам нового века, не удалось попробовать тех времён, но я помню их, как помнил сам Исаак.

Тенескоп хранился у него тридцать лет, и никто не находил мысль забрать такую ценную вещь. Потому что это надо было сказать: Исаак, мы имеем взять твоё. А вы знаете за этого человека, за его стальные руки, стальные глаза и стальную волю. Старый Городок ещё не видел такого дьявола, который смог бы кончить Исаака.

Вы скажете: так и пусть бы этот тенескоп лежал у него дальше, как вечно лежит снег в Антарктиде. Вы ошибётесь, конечно. Откуда вам знать, что такое седьмой десяток лет, когда жизнь ещё не научила вас старости. Да, воля Исаака была из стали, поступки Исаака были из стали, но ту сталь давно поела ржавчина, и отцвели его глаза. Исаак потерял хватку.

На его слабость тут же сбежались люди. Люди вечно сбегаются на богатую поживу, не думая о жалости. Они хотят получить всё из-под этого дряхлого ничего, чтобы потом удивляться: где-то всё?

Именно поэтому у раскидистого каштана случился серьёзный разговор. Исаак шёл на разговор неспешно, хромая на левую ногу, как грач. Исаак знал, что без него не начнут. С ним явились уважаемые в Старом Городке люди и встали полукругом. Вы помните, там был Сава Убивец — не человек, медведь, там был старый Лазарь, там был рыжий, как ржавчина, Матвей Цепа, Витька Скрипач. Люди, понимающие цену слов.

С противоположной стороны пришло куда больше. Пара дюжин налётчиков: кто-то смотрел с вызовом, кто-то улыбался, кто-то прятал глаза. Младший из них имел на своём веку всего четырнадцать лет. То был Изя, сынок Давида — крайне сентиментальный мальчик, который всегда жмурился, стреляя в живых людей.

И всех их привёл сюда Лёва Ничей.

Здесь, в этом моменте, вам, конечно, не хватает красок в портрете Лёвы. Так я вам скажу: ребёнком он знался со старым Лазарем, он знался с Савой Убивцем, и он знался с самим Исааком. Сирота, пылинка, летящая по ветру от человека к человеку, от работы к работе. Лёва был шпаной, каких в Старом Городке тысячи. Но я скажу вам так, Лёва был один. Лишь он взобрался вверх по верёвке, когда остальные на той верёвке повесились. Сейчас он переживал свой рассвет и был готов скрутить весь мир в папиросу и выкурить папиросу в один глоток. Оставить лишь пепел и дым. Таков был Лёва Ничей, и Исааку приходилось его слушать.

— Исаак, — бросил Лёва, — давай не будем тратить слова. У тебя есть вещь, у меня есть предложение. Давай не будем тратить слова.

Но вместо Исаака ему ответил Сава Убивец:

— Это спектакль, Лёва. Я интересуюсь знать, где ты стал актёр и на что ты притащил сюда такую ораву зрителей? Мы слышим тебя и без них.

И тогда Лёва дал Саве Убивцу самый жестокий, самый ядовитый ответ, какой только можно представить. Он не заметил старого налётчика.

— Исаак, — продолжил Лёва, как ни в чём не бывало, — скажи наконец свою пару слов.

— Мурло! — закричал на это Сава Убивец, и его глаза залил белый гнев, как заливает рюмки белая водка. — Ты здесь чепуха, рядом со мной! Ты будешь слушать меня и…

— Исаак, мы деловые люди. На что деловым людям споры? Ты знаешь за Старый Городок, я знаю за Старый Городок. Всё меняется, приходят новые люди и новые порядки. Мир стал совсем не тот, и всё перемешалось. А ты теперь дряхлое воспоминание, и это честные слова. Отдай мне тенескоп и уйди в тень сам, дальше запрягать буду я.

Послышался зычный смех оскорблённого Савы, а затем ничего не послышалось. Все замолчали в ожидании ответа Исаака. Он говорил вкрадчиво, этот Исаак, без злобы и бахвальства. Так говорят за столом.

— Что ты из-под меня хочешь, Лёва? — сказал Исаак. — И что ты хочешь из-под всех этих людей? Ты хочешь, чтобы они скинули шапки и упали на колени?

— Я хочу справедливость. Ты утащишь этих людей на дно.

— Вероятно, да, — просто кивнул Исаак, — так ты утащишь этих людей в участок к приставам. И кто из нас делает глупость?

Здесь Лёва всё же не удержал лицо. Его улыбка скривилась в подобие ожога, дрогнули веки, и руки сцепились за спиной. Весь Старый Городок знал, что Лёва нашёл дружбу с милицейскими приставами, а значит, так или иначе подписался под всеми облавами, расстрелами и прочим безобразием. Своим он говорил, что такой союз принесёт им в три раза больше, чем отнимет, но втайне стыдился. Вот вам ответ, почему Сава Убивец не хотел слушать Лёву, вот ответ, почему его не ценили уважаемые люди, почему хмурился Исаак. В их время так не поступали, и Лёва прекрасно это знал.

Наконец он сказал:

— При твоём климате, Исаак, разговор у нас не пойдёт.

Он стоял спиной к морю, Лёва, и за его плечами проступал ярко-синий ореол бухты. А значит, ветер смешивал его слова с солью. Это пустой фокус. Люди знали, что настоящая соль была в словах Исаака.

Потому тот ответил — весело, словно передразнивал внука:

— Нам что нужен разговор? Я сказал тебе всё и немного больше, мальчик.

— Не надо шуток! Я был мальчик, пока ты ещё не был старик. Всё меняется, Исаак, я подковал блоху на твоём деле, а ты теперь ослеп и не отличишь подкову от похлёбки. Я подковал блоху.

— Но разве может блоха, — рассмеялся Сава Убивец, — подковать блоху?

И люди рассмеялись вместе с ним. А Лёва впервые моргнул на его слова, потому что такова была гордость этого человека.

— Это я запомню, папаша, — кивнул он, — ты ляжешь первым!

Вы не знаете, что такое злая тишина, когда в карманах стучат чёрные револьверы, как стучат белые зубы в мороз. Вы не знаете, как страшно ждать крика: бо, дави их! — и думать, что раздавят именно тебя. Вы не знаете запаха пороха и запаха крови с порохом. И поэтому вы не поймёте, как тяжело было Исааку прервать это убийственное молчание, чтобы налётчики не сделали глупость посреди белого дня.

— Умерь свой аппетит, Лёва, и дай людям сегодня увидеть своих жён и детей. Нам не нужны здесь выстрелы. Возьми мои слова с собой и уходи.

Но Лёва не послушал:

— Ты не знаешь за мои аппетиты, Исаак! Ты зажрался и стал неповоротлив, ты забыл самого себя! Ты не знаешь за мои аппетиты!

Исаак давно сбился со счёта, сколько раз молодняк приходил его ломать. В такие минуты нужно действовать стремительно, отбросив страх. Задушить Лёву залпом. Задушить, и точка. Однако Исаак не спешил. Вы, наверное, знаете его по холодным, кровавым поступкам. Такое было, и было не один раз, я клянусь. Но на одной крови Исаак не кончался. Всё чаще в голову к нему приходили другие мысли, далёкие и тёплые. Исаак вспоминал музыку, льющуюся из патефона Бенкермана на втором этаже, вспомнил сытную еду в галантереи Элечки Бриц, ласковое солнце Старого Городка и родные улыбки. Он даже осмеливался думать о… Оставим это пока. Исаак был не так однозначен, как автоматная очередь в спину, — всё.

Потом говорили, что он испугался страхом беспомощного старика и поспешил убежать. Это, конечно, неправда. Но ещё говорили, что Исаак пожалел давать хороших людей под пули. Здесь тоже не всё гладко. Ясно одно: Исаак оставил Лёву, потому что он был уже не тот Исаак и потому что в его голове поселилось смятение.

— Теперь конец.

Так сказал Исаак и ушёл, хромая на левую ногу, как грач. Он не спешил, потому что куда ему было теперь спешить?

А Лёва громко рассмеялся и свистнул так, что у всего мира заложило уши. И он крикнул своим людям:

— Где тот конец, когда это начало?

И они хлопали его по плечам, жали руки и говорили поздравления.

Теперь вы, вероятно спросите: что то был за тенескоп, ради которого упало столько слов? Ваше право. Я мог бы ответить, какая это была великолепная вещь из старых времён. Как мало подобного сохранилось сейчас, в век станков и винтовок. Как полезна она была бы пусть даже в Москве. Моё право. Поэтому я не скажу ничего. Знайте, что у Исаака имелся тенескоп, и слушайте, что я говорю дальше.

Тенескоп

Моня шёл по улице Купечной, потому что имел к Исааку дело. Но что вам тот Моня, если вы знаете за него одно лишь имя? Пусть так. Жизнь обделила его славой старого Лазаря, или Витьки Скрипача, или других серьёзных людей. Оно, может, и спасибо богу, что обделила. Но я клянусь вам последним десятком лет, который остался у меня в загашнике, то был достойный человек, Моня. Он стоит в нашей истории, где стоят Исаак и Лёва Ничей, и уже за это его можно уважать.

Позвольте мне говорить за Моню. Он держал голубятню под Старым Городком, где начинались виноградники и уходили кирпичные дороги в Грецию. Моня любил свою голубятню, как отец любит старшего сына. Лет пять назад Исааку случилось скрываться там от погони. С ним тогда был ещё один налётчик — Диса Тунгус. Моня принял их радушно и разделил трапезу. Но, когда пыль от выстрелов улеглась в городе, Диса Тунгус сказал:

— Я извиняюсь, Моня, но ты отдашь мне три клетки вишнёвых голубей на продажу и золотые часы, потому что это хорошие часы.

— Я отдам их тебе, — ответил Моня, — и положу сверху свою жизнь.

— Что мне твоя жизнь? — удивился Диса Тунгус.

— Так я же сразу тогда побегу на тебя с кулаками и буду бить по морде, Диса. А у тебя револьвер.

И Диса достал револьвер.

— Дурак, — прошипел он.

И тогда пришёл Исаак. Он хлопнул Дису по плечу, он сказал:

— Стреляй же, и получишь на продажу три клетки вишнёвых голубей. И ты сможешь оплатить ими свои похороны, потому что, Диса, клянусь тебе, гость, который убивает хозяина в его же доме, живёт быстро, как муха.

Диса не стал стрелять, конечно, а Исаак запомнил смелость Мони. И когда он уходил, то положил триста рублей благодарности и предложил свою дружбу. Они часто говорили потом за рюмкой водки, и Исаак удивлялся, как может Моня оставаться крепким посреди самой мирной жизни. А Моня удивлялся, как может Исаак быть человеком, когда вокруг него собаки грызут друг другу глотки.

Но хватит об том, что прошло. Сейчас у Мони было к Исааку конкретное дело, и он шёл быстрыми шагами. Старый Городок придавило июлем, и узкие улочки нагрелись красным цветом. Единственное спасение от жары было в голубых тенях каштанов, которые переплетали город, как бархатные ленты. Моня не встал в тех тенях говорить со старым музыкантом Бенкерманом, потому что такое важное было его дело.

И когда из дверей галантереи вышла Элечка Бриц со словами:

— Моня, как тебе будет на пробу моя баранина с кус-кусом?

Моня ответил:

— Эля, я тороплюсь, мне не до скандала.

И он прошёл Рублёвый бульвар, где гуляли напомаженные особы в чепцах и любовались на свои отражения в витринах. Он прошёл Волнорезы, где пузатые корабли занимали бухту, а крики чаек сливались с говором греков, эфиопов и итальянцев. Он прошёл Синий Угол, где всклоченные женщины шикали на детей, чтобы те не топтали свои тени, потому что в Старом Городке ещё остались старые предания. Нигде не было Исаака.
Моня встал подле статуи груш, думая про себя, какая это красивая и бесполезная вещь — статуя фруктам. И тогда его окликнула тётя Фрума. Она подошла к нему — пышная, как пышный торт, — и сказала свою пару слов:

— Монечка, — сказала она, — а я всё ищу, кому же вручить новость, а тут вы стоите, слава богу, грустный. До этого, спрашивается, кто мне попадался? Одно жульё и мэнистры. Я б с ними не разделила даже смертельную болезнь, Монечка. Так, к слову про ту болезнь, вы, наконец, не знаете, что мой Леонид теперь бесповоротно болен.

— Дальше.

— Я говорю ему: Лёня, кушай вот колбаску, вот картошку с лучком, вот баклажаны с курятиной. Монечка, вкусные баклажаны. Так он мне: мама, вы не понимаете, художник должен быть голодным, поставьте только курятину с картошкой и принесите папиросы. Ну, я ему принесла пару раз по ушам папиросы.

— Дальше.

— Это всё Бенкерман путает мозги моему Леониду. Старый шлемазл, говорит, какой он из себя музыкант, когда он еле-еле идиот. А Леонид слушает.

— Дальше.

— Какое дальше, если я иду делать музыку Бенкерману, Монечка, сейчас?!

— Так вы же идёте вручить новость.

— Новость… Да, Монечка, я же имею сообщить вам новость. Умер старый Савелий моментальной смертью.

— Сава Убивец?

— Он-он.

— Так что вы сразу этим не начали! — удивился Моня.

— Щас я сразу начну этим разбойником, когда он уже мёртв, а моего Леонида ещё можно спасти от этого Бенкермана сотню раз.

— Тётя Фрума, не надо шуток, где умер Сава?

— За Фабрикой. Вы шо, пойдёте его хоронить?

Моня моргнул

— Кто вам такое сказал?

— Я б к нему на похороны не ходила, он на вашу свадьбу не пришёл.

— Так моя свадьба завтра, тётя Фрума.

— А всё-таки!

Здесь Моня оставил её и поспешил к Фабрике.

За кирпичным углом в длинной, как ночь, тени толпились люди. Там был Исаак и ещё пара налётчиков, там был милицейский пристав Степан, у которого все волосы с головы ушли в роскошные усы, там были простые зеваки, как сам Моня. Чужая смерть сделала их безразличными друг к другу, хоть и на время.

— Когда? — спросил Моня у Исаака.

— В начале вчера. Его кончили здесь, хотели скинуть у складов и не дотащили.

— Сава был медведь, — кивнул Моня.

— Сава и сейчас медведь, но где в том толку?

Кровавый шлейф шёл по земле до тяжёлого тела Савы, которое лежало опрокинутым на живот, разбросав ручищи. Лицо Савы было красным, как красный заголовок об убийстве в газете. В спине зияли рваные дыры. Семь их было.

Люди молчали, и на что здесь тратить слова, если жизнь уже истратила всего человека.

Затем Исаак достал изящную вещь из чёрных трубок. Вещь имела тонкую резь с узорами и золотую ручку. На конце сиял круглый окуляр. То был тенескоп. Исаак хватился за ручку и начал крутить. Пошёл щёлкающий звук, словно в тенескопе жило какое-то кино. Тогда Исаак подставил глаз окуляру и смотрел долго в пространство. Вы, как и сам Моня, дай вам хоть сто лет здоровья, не поняли бы, где здесь соль. Но Исаак был не таков, Исаак знал забытые правила и видел дальше других.

Сейчас в его окуляре над телом Савы встала тень. Потом к тени потянулись по земле чёрные линии. Исаак продолжал крутить ручку, и вместе с этим линии как бы наматывали на себя новые и новые тени. Время шло назад. Появились чёрные силуэты вокруг силуэта покойного Савы. Накинули ему на шею удавку и долго душили, потом достали образы револьверов и прочертили чёрные прямые до широкой спины покойного Савы. Тень от крови была тонкой, как змея, но Исаак отследил её путь до действительного положения тела. Убрал инструмент.

— Однако, — прошептал он.

Теперь вы понимаете, какая вещица лежала у него тридцать лет. Сколько таких вещиц осталась на всю несчастную страну? Сколько утащили в заграницы, сколько поломалось об революцию? В ваш сухой век железа и сохи люде перестали вспоминать такие тонкие смыслы. Но в памяти Исаака жили времена, когда резные тенеграфы на столбах передавали мысли прямо так, в головы. Когда патенефоны играли музыку не звуками, а образами, запахами и цветами. Когда тени от цепеллинов запрягали на земле и тащили, куда хватит взгляда прямо по небу. Где остались те времена сейчас? Вопрос. В белых стихах о мёртвом императоре? Так их запретили красной печатью.

— Мы забираем покойного, — сказал пристав Степан, подходя к Исааку, — нужно всё расследовать.

— Мне всё понятно уже. Мы будем его хоронить.

— У вас нет на это права.

— Права? Вы что, разыщете того Лёву Ничейного, который кончил Саву, когда он уже у вас под боком, тот Лёва, и вы знали за убийство раньше всех? Это ваше право?

— Провокация! — всполошился пристав.

Исаак смерил его взглядом и продолжил холоднее:

— Вот у этого человека, его зовут Соломон, — он кивнул на Моню, — завтра свадьба. Соломон будет брать в жёны красавицу Лолочку, дочку кавалериста Моисейки. И у них будет громкая свадьба, потому что это говорю вам я, Исаак. Но сегодня мы будем хоронить наших мёртвых, потому что люди должны принять эту печаль стремительно, как рюмку водки. Сегодня мы будем скорбеть по Саве.

Степан сделал пустое лицо человека уставшего, но протестующего.

— Ты не над законом, Исаак.

— Где тот закон? Растоптали. Остались вы, пристав, вчерашняя шутка, травяной парик. Люди скажут хором — и вас сдует.

Степан опасливо скосился на людей, собравшихся вокруг. Сделал короткий вывод об их недовольстве и отступил.

— Это пока, Исаак, — сказал он.

И, нужно признать, пристав думал верную мысль.

Зеваки расходились. Тогда Исаак прошептал своему человеку на ухо:

— Уже то вдруг.

И человек кивнул, отправляясь искать Лёву, потому что тот перешёл черту, и требовал разговора. Но не ждите здесь простую задачу. Найти Лёву сложнее, чем найти ночью солнце. И сложнее, чем найти ночью солнце слепому.

Свадьба

— Я имею к тебе дело, Исаак.

— Об чём то дело, Моня?

Эти слова были сказаны после того, как раввин кончил венчание и люди собрались во дворе. Звучал весёлый шум. Кухарки хозяйничали над цветными столами, а за кухарками по пятам бегала меленькая Элечка Бриц, чтобы вставить своё мнение.

— Я хочу, — продолжил Моня волнительным тоном, — чтобы ты держал речь на моей свадьбе.

Известно, что Исаак тогда долго упирался, потому что его язык уже засох для таких слов. Однако в конце концов согласился:

— Но я не поэт, Моня, — сказал он.

— И слава богу. Людям надо ещё успеть напиться.

Я был на той свадьбе и помню, как весело лилось вино, лиловое, словно поцелуй. Я помню, как поздравляли молодых, кидали к их ногам цветы и серебро. Сами они восседали в голове стола, Моня и Лолочка, и смотрели друг на друга большими глазами, полными правды. Не надо хмуриться на это вам, циничным романтикам с большой дороги. Моня любил Лолочку не как базарный склочник любит свою жену, будто это привычная мозоль. По-другому. Он подарил ей розовый зонтик от солнца, и разве нужно здесь что-то ещё говорить?

Подавали кошерную птицу, подавали сёмгу, сдобренную лимоном, бараньи рёбрышки в соку. Запивали, чем бог послал. А бог послал сегодня мадридское вино, водку, чай и две бутылки кашасы с острова Куба, где даже солнце всегда красное от выпивки.

— Кушай, Лёня, это хозяйское, — приговаривала тётя Фрума, накладывая сыну рыбки, — кушай за завтра и за субботу.

Старый Бенкерман играл на контрабасе. Играл плохо, но искренне, поэтому, когда какой-то пьяный Мойша крикнул: «Видно, наш Бенкерман обокрал Паганини!», старик едва не пустил слезу счастья.

Налётчики, пришедшие с Исааком, первое время держались в стороне, но от рюмки к рюмке становились ближе с людьми. Так Мотвей Цепа, рыжий, как ржавчина, и в рыжем пиджаке, сломал под собой стол. А Киря Рыбник стрелял по тарелкам влёт.

Старый еврей Мурлинский был хитрый и трезвый. В весёлом шуме выстрелов он очаровательно положил две серебряные ложки в карман. А когда щекастый Моисейка, отец невесты, поймал его за рукав, Мурлинский проворчал:

— Мине кажется, у вас и без того вся рожа сытая.

Когда утихли споры и поздравления — поднялся сам Исаак. Я клянусь вам, у этого стального человека тогда легонько дрожали руки. Или, может, то легонько дрожал я сам от выпивки? Вопрос.

— Я хочу лучше видеть вас, — сказал Исаак и надел круглые очки, становясь похожим на старого книжника, — вас и этот момент. В моей голове выцветают воспоминания, но так я подкидываю к ним новые. И это воспоминания, верьте мне, будет теперь гореть ещё долго и ярко, как Карфаген. Но хватит про меня, я уже старик. Следует поздравить молодых. Следует, чтобы счастье жило в их доме сотню лет и немного больше.

Небрежным взмахом Исаак вылил из бокала вино и приложил к уху. Исаак всегда ценил яркие жесты:

— Я слышу шум моря у Старого Городка, и ещё я слышу, как счастье…

Но в эту минуту все услышали совсем не счастье. Прогудел клаксон, и у двора остановился белый автомобиль.

Тогда я впервые увидел страх на лице Исаака. Он был сейчас взволнованный старик, пойманный врасплох — не больше! Я подумал так: Исаак кончился.

Из автомобиля, пританцовывая, вышел Лёва Ничей. На нём хорошо сидел костюм-тройка цвета чёрного шоколада и очки с голубыми линзами по петербуржской моде. Вы скажете: «Лёва был совсем пижон» — и кругом ошибётесь. Таким видом он прятал самого себя от гостей. Потому что у этого человека имелась ледяная душа, и иногда она смотрела его глазами.

С Лёвой шли крепкие люди в цветных пиджаках, весёлые, словно это их свадьба.

— Что вы замолчали, папаша? — бросил Лёва Исааку. — У вас потерялось, что сказать молодым? У вас потерялось, что сказать мне? Да?

Второй раз Лёва обошёл Исаака, второй раз оставил в дураках — ведь как тот мог устроить погром на свадьбе, где сам держал речь перед друзьями. Нет, сейчас Исааку оставалось только молчать.

— Хорошо, — кивнул Лёва, — тогда скажу я.

Знаю, чего вы могли ожидать в этот момент. Стрельба на свадьбе, кровь, расцветающая на белых рубахах, кровь, сочащаяся через столы. Крики. Живые люди, обращённые к мёртвым. Или, возможно, вы видели здесь облаву. Толпу приставов, ворвавшихся по душу Исаака. Звон железной неволи.

Я развею это.

Такой безвкусицы можно было ожидать от Дисы Тунгуса, возможно, но не от Лёвы. Этот человек чувствовал стиль.
— Примите мои поздравления!

И он вручил Лолочке букет красных нарциссов, а Моне коробку сигар.

— Живите в согласии и радости много лет, — сказал Лёва и повторил ещё раз Исааку: — Так ведь, папаша? Много лет?

— Да.

Тогда Лёва ушёл гладко и легко, угостившись апельсином со стола. А люди продолжили праздновать. И только Исаак остался потерянным, словно его разбудили в гробу. В тот день он много пил, чтобы успокоиться, и признавался, что ему страшно. Признавался не людям, конечно, но самому себе.

А ещё Исаак развернул из кармана газетную вырезку с заголовком: «Live without regrets», где писалось про Сан-Франциску, солнечную жемчужину запада. И рассказал Моне про свою глупую наивную мечту — прямо сейчас, на старости лет, уплыть туда и ни о чём не сожалеть.

* * *

Продолжение

Дмитрий Орёл «Июль Исаака» (вторая часть)

 Кот-император |  26.07.2020 |  217

Обычно после свадьбы у всех героев начинается «долго и счастливо». Но не у наших — потому что есть среди них непримиримые, злые, напористые, с тёмным прошлом…

Куратор проекта: Александра Давыдова