Жизнь — это бег с препятствиями.
Потом — шаг с препятствиями.
Потом — медленный шаг с препятствиями.
Меняется темп движения,
но препятствия остаются.
Феликс Кривин

Предсонье

— Видите ли, — сказал Кот. — Видите ли…

Я видел. Он лежал возле замшелого дуба, по коре которого шла глубокая борозда от цепи. Может быть, золотой. Может, позолочённой. Теперь уж и не узнаешь, потому что самой цепи больше не было.

— Вы хотите спросить, не продал ли я цепь, — полуутвердительно сказал Кот.

— Не хочу, — сказал я.

Кот укоризненно покачал головой.

— Вы даже во сне нелюбопытны, — сказал он печально.

Я любопытен, даже очень. Но вместо своих вопросов во мне сейчас было слишком много чужих ответов. И если я дам слабину, они вырвутся в мир и бросятся врассыпную.

…Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости на задних лапах кот Василий. В зубах у него был зажат цветок кувшинки…

…Но учёный сукин сын — цепь златую снёс в Торгсин, и на выручку, один — в магазин…

…В телеге сидел Кот. Огромный чёрный Кот с белой звёздочкой на груди и со страшными стальными когтями…

Так, это я куда-то не туда заехал. Вернусь-ка назад.

Кот был на месте. Но ни белой звёздочки на груди, ни стальных когтей, ни цветка кувшинки у него не было.

— Она стёрлась, — сказал Кот. — Цепь, про которую вы не спросили. Ходил, таскал её за собой. Направо, потом налево. Я думал, она перетрёт дуб, — а вышло наоборот. И когда это случилось… когда её не стало… тогда я понял, что мне от неё уже не избавиться. Никогда.

Я очень хорошо его понимал. Давным-давно, в стране, которой больше нет, я раз за разом читал сборник забавных и печальных миниатюр под названием «Учёные сказки». Я зачитал ту книгу до несуществования, но разве после того, как она исчезла, я стал меньше к ней привязан?

— А ведь я вас помню, — сказал я. — «Если мне предлагают одно из двух, я выбираю третье». Правильно?

— Я вас тоже помню, — сказал он. — Так вы что, всю книгу выучили?

— Не знаю, — сказал я. — Может быть, наоборот — та книга выучила меня?

— Звучит двусмысленно, — заметил Кот.

— А потому, — подхватил я, — выбирая между двумя смыслами, не следует ли поискать третий?

— Шутки, — сказал Кот. — Апории…

Я посмотрел в его печальные иудейские глаза.

— Феликс Давидович, — сказал я. — Перестаньте прятаться, выходите.

Простые числа

Феликс Давидович Кривин родился в городе Мариуполь. Отец был военным, и семья часто переезжала. Когда Феликсу было пять лет, они оказались в Одессе, после начала войны — в эвакуации в Ташкенте, а потом в Измаиле. Кривин успел поработать моряком-мотористом, корректором, радиожурналистом. В 1947 году он поступил в Киевский пединститут. Уже тогда Феликс писал стихи и даже печатал их — в газете «Придунайская правда». После института работал в своём родном городе — и в обычной школе, и в школе костнотуберкулёзного санатория с лежачими детьми, а в середине пятидесятых переехал в Ужгород, где и прожил следующие полвека. Кривин устроился редактором Закарпатского областного издательства. В 1962 году стал членом Союза писателей Украины. Начали выходить книги: в Москве — «В стране вещей», в Ужгороде — «Карманная школа». С тех пор публиковался регулярно — перерыв случился только в семидесятые, после запрета сборника «Подражание театру». Ещё Кривин писал интермедии для Аркадия Райкина, дружил с Аркановым, Гориным, Жванецким.

Кривин не числился в диссидентах, выбранный им язык притч и басен позволял оставаться как бы вне баррикад. Но у читателей не было никаких сомнений в истинном смысле этих историй. «И тогда Демосфен выплюнул свои камни и набрал в рот воды».

На предложения переехать в Москву Феликс несколько раз отвечал отказом, хотя идеи были заманчивые: например, работа на радио. А однажды с предложением о сотрудничестве пришёл сам великий сказочник-режиссёр Александр Роу.

Наиболее полный сборник произведений вышел в 2001 году в «Эксмо» — восемнадцатый том «Антологии сатиры и юмора ХХ века». Сейчас Феликс Кривин живёт в Израиле, в Беер-Шеве, в доме рядом с пустыней Негев, и продолжает писать каждый день. А свободное время проводит с числами.

Самый лучший для меня отдых — заниматься математикой. Я люблю числа. Люблю находить их закономерности. Когда я был в пятом классе, меня водили решать задачи в шестой. В моих записных книжках хранятся целые столбы решений. Я их берегу, потому что мне это кажется интересным.

Советский вариант аудиокниги

Сны вещей

Называть Феликса Кривина фантастом так же немыслимо, как и называть его реалистом. Для сказочника он слишком близок к быту, но в бытописательство его метод тоже не попадает. Причём «не попадает» не в том смысле, что целится куда-то и промахивается. Наоборот — вообще не претендует. Для писателя, который переходит от прозы к стихам так же легко, как сочетает иронию и лирику, естественный творческий метод — свобода от условностей, а жанровый ярлык — это условность навязчивая, связывающая и вообще для творчества бесполезная.

«Планеты, — пишет Феликс Кривин, — движутся по эллипсам, светила движутся по эллипсам… Эллипс — это окружность, преодолевшая мировой стандарт и потому продиктовавшая миру свои законы».

То, что стандарты существуют, это, конечно, неплохо. Но это ведь не означает, что жить и творить нужно строго по стандартам? Если можно купить в магазине линейку, то неужели требуется чертить только прямые, а рисование от руки следует запретить? А если хочется не только следовать уже найденным законам, но и открывать новые?

И потом, всякая литература, хоть историческая, хоть футуристическая, интересна читателю ровно до тех пор, пока она пишет о нём самом и окружающем его мире. Какой смысл это маскировать? Давайте обнажим приём: пусть герой похищает машину времени, но отправляется с её помощью не в будущее или прошлое, а в свою память, во времена, дорогие его душе. Пусть сказочные персонажи вместо того, чтобы бороться с выдуманными опасностями, озадачиваются теми же вопросами, что и читатели.

Ну вот, например: Золушка по доброте да наивности продаёт волшебные палочки за бесценок, а лирического героя (по совместительству — Кащея Бессмертного) печалит то, что население покупает эти палочки на дрова. Здесь ведь есть о чём подумать. О Золушке, которая верит в то, что чудеса должны быть доступны для всех и даром. О населении, которому нужно печки топить, но собирать хворост неохота, тем более что этот хворост вполне можно заменить бесплатными волшебными палочками. В чём тут большая беда — в том, что Золушка не хочет видеть реальности, или в том, что людям в их повседневности не нужны чудеса? А может, это и не беда вовсе, если все, кроме лирического героя, таким положением довольны?

Кстати, в роли лирического героя обычный шкаф ничуть не хуже Кащея Бессмертного. У каждого шкафа есть характер, это вам каждый скажет, кто достаточно долго общается со шкафами. Да что там вполне предметный шкаф! Даже абстрактные математические понятия могут давать повод для жизненных наблюдений, если чуть-чуть расширить область их применения. Ну вот, например:

…Зато когда его вынесли за скобки, все сразу поняли, что это было за число.
— Это был наш общий множитель!
— Это был наш общий делитель!
Так число приобретает значение.
После того, как его вынесут.

И ведь не поспоришь…

Недосон

На моей первой «Аэлите» — кажется, это было в 1990 году — я познакомился со Светланой Бондаренко. Она работала библиотекарем в Донецке, а по переписке участвовала в деятельности группы «Людены», которая занималась (и занимается до сих пор) углублённым исследованием творчества Стругацких. Я в этой группе был, скорее, сочувствующим, потому что не ощущал в себе полезных для такой работы качеств. Было совершенно естественно, что в разговорах мы перебрасывались цитатами из Стругацких, это воспринималось как совершеннейшая норма и особых эмоций не вызывало.

Но вдруг оказалось, что мы со Светланой разговариваем ещё и цитатами из Феликса Кривина.

— Помещение должно быть открыто! — говорил я.

— Помещение должно быть закрыто! — тут же отзывалась Света.

— Убеждения Дверной Ручки зависят от того, кто на неё нажимает! — хором заканчивали мы.

Центральные издательства его практически не печатали. В столицах было опубликовано всего несколько книг, в основном детские и популярные. А главные его произведения — стихи, иронические сказки, сборники миниатюр — выходили в свет в родном Ужгороде, в издательстве «Карпаты», и уже оттуда расходились неведомыми путями по всей стране от Бреста до Камчатки. Всего у Кривина вышло почти четыре десятка книг — в основном тонкие сборнички, в лучшем случае страниц на сто-двести. В каждом — от нескольких десятков до нескольких сотен произведений.

Я встречал не так уж много людей, для которых язык кривинских «Карманной школы» и «Полусказок» был родным. «Пикник на обочине» и «Понедельник начинается в субботу» мои знакомые цитировали гораздо чаще. Но чем дальше, тем больше общего находилось у этих двух языков. И самым «главным общим» было то, что оба эти языка не были конечны и замкнуты.

Они раскрывались в мир, вбирали его в себя и снова излучали вовне, делали его одновременно сложнее и проще. Было что-то невыразимо сходное в их методе взаимодействия с реальностью, и параллельность эта временами прорывалась с неоспоримой наглядностью — например, в парных названиях: «Слабые мира сего» у сборника Кривина и «Бессильные мира сего» у последнего романа Бориса Стругацкого.

А ещё братья сделали заведующим Отдела Линейного Счастья НИИЧАВО фантастического Фёдора Симеоновича Киврина, имя которого как будто намекало на реального Феликса Давидовича Кривина. Кстати, через много лет Феликс Давидович свою краткую автобиографию начнёт именно с арифметики и географии счастья:

Я родился в счастливом 1928 году, 11 июня. Если сумма двух левых цифр равна сумме двух правых, год считается счастливым. И в свидетельстве о смерти, выданном мне при рождении, смерть была зачёркнута, а вместо неё вписано, что я родился. Вторично вряд ли так повезёт… Счастливым было и место, где я родился: порт отправления был действительно порт — Мариуполь, Донецкой области.

В этом сне я не задумываясь вручил бы Отдел Линейного Счастья в ведение Феликса Давидовича, а сборник иронических историй «Несерьёзные Архимеды» поручил бы написать Фёдору Симеоновичу. С полной уверенностью в благополучности такой перемены мест.

Сны времени

Для того, чтобы научиться понимать счастье, человеку приходится испытать много горя. Этот парадокс не нов и вполне универсален. Биография Феликса Кривина в этом отношении тоже не исключение. Его отец погиб в 1933 году — утонул в Чёрном море. Семья тогда жила в Одессе. Потом снова пришлось переезжать.

Война застала меня в придунайском городе Измаиле — третьем порту, после Мариуполя и Одессы. Он тоже оказался портом отправления, но такого, что хуже не придумаешь. Эвакуация — отправление в неизвестность, о котором известно лишь то, что нас там не ждут. Но в конце пути мы смогли остановиться, расположиться, а я даже пошёл в школу и окончил 6-й класс…

Значительно позже, когда лирический герой Кривина станет даже по биографии почти неотличим от своего создателя, Феликс Давидович напишет много рассказов о своей жизни. Фантастики в них будет не меньше, чем в ранних притчах, но и не больше — капля изящества, которая придаёт основательно приготовленному блюду вкус и аромат. Зато в прозе Кривина появится та самая основательность. Это будет совсем другой писатель — менее яркий, более задумчивый. Писатель, который понимает, что его читатель давно уже вышел из утреннего возраста и далеко не каждое парадоксальное наблюдение считает для себя открытием.

Но в начале 1950-х до этого было ещё далеко. Мир тогда был ещё утренним, день был впереди, вечер — почти не ощутим.

Я учился в Киевском пединституте (факультет языка и литературы — русский отдел), а по окончании в 1951 году был направлен учителем в исходный порт Мариуполь, вместе с ещё одной студенткой, которая стала моей женой. Она была киевлянка и, конечно, скучала по Киеву, но вернуться туда мы смогли только через три года, отработав положенный срок…

Потом был переезд в Ужгород, где до 1964 года Феликс Кривин работал редактором Закарпатского областного издательства.

Когда имеешь работу, можно оглядеться, посмотреть по сторонам. Я посмотрел и увидел сказочный рай. Но, как бывает в жизни, было много и такого, что сказки было рано писать, и я стал писать полусказки. В Москве вышла книга “В стране вещей”, в Ужгороде — “Карманная школа”. О следующем счастливом 1971 году могу сказать, что я счастливо отделался — после того, как пустили под нож книгу “Подражание театру”…

Для человека, который в каждой вещи видит человеческое начало, это «счастливо отделался» звучит как железо по стеклу. Книгу убили. Он пишет — «пустили под нож». Но книга не просила, чтобы её туда «пустили». Она хотела жить. Она уже родилась, он уже держал её в руках. Но кому-то в ней что-то не понравилось. Её отобрали, запихнули в гильотину и нажали рычаг. Такой вот выдался «счастливый» год.

В 1991 году то же самое случилось со страной, в которой он родился.

Но сам он из той страны уехал только в 1998 году.

Сонница

В начале 1970-х мультфильмы по телевизору показывали или рано утром, или ближе к вечеру. По-моему, в 17:40, по два или три, двадцатиминутным блоком перед новостями.

Но у нас дома было кое-что сверх того — узкоплёночный проектор, громко трещавший мотором и так нагревавшийся, что об него можно было серьёзно обжечься. К нему были мультфильмы на бобинах с восьмимиллиметровой плёнкой. Их тогда можно было купить, хотя выбор был и невелик. Первые серии «Ну, погоди!», «Шайбу! Шайбу!», «Варежка», с десяток других. Когда мы с сестрой хотели смотреть мультики, кто-нибудь из взрослых занавешивал окно одеялом (для этого в раму были вбиты специальные гвоздики), вешал на стену простыню, устанавливал на проектор бобину, — и начиналось домашнее кино, правда, беззвучное (если не считать озвучкой треск проектора).

А ещё у нас было несколько мультфильмов «для взрослых». Ничего неприличного, конечно, просто считалось, что детям они не по уму. «Шпионские страсти», например. Или «Старые заветы» — ироничные иллюстрации к изречённой мудрости («хорошо смеётся тот, кто смеётся последним», «кто возвышает себя, унижен будет», «дары ослепляют глаза мудрых», «мудрые наследуют славу, а глупые бесславие» и так далее).

Автором сценария «Старых заветов» был Феликс Кривин. Как и в своей прозе, в сценариях он был одновременно глубок и нагляден. Притчи вообще сложный жанр, а для их визуализации всегда приходится искать особые средства. В «Старых заветах» все темы были решены без единого произнесённого слова, решены лаконично и блистательно, решены так, что «мультфильм для взрослых» стал у нас, детей, одним из самых любимых.

Спустя три с половиной десятилетия я нашёл его в интернете. Подарок из детства.

Рифмованный сон

А ведь есть ещё и стихи.

Они были в «Учёных сказках» вперемешку с прозой — чудесные, напечатанные в абзац, без разбиения на строки. Это было правильно. Проза у Кривина всегда пела, рифма была для неё естественна. Так почему же не дать поэзии те же права, что и прозе?

Снесены доспехи на чердак, замки перестроены в хоромы. Старый рыцарь был большой чудак, а сегодня — мыслят по-другому… Видно, зря идальго прожил век, не стяжал он славы и почёта… Санчо Панса, трезвый человек, плачет на могиле Дон-Кихота.

Не беда, что Янус был двулик, в общем-то он жизнь достойно прожил. Пусть он был одним лицом ничтожен, но зато другим лицом — велик. Пусть в одном лице он был пройдоха, но в другом был честен и правдив. Пусть с людьми он был несправедлив, но с богами вёл себя неплохо. Пусть подчас был резок на язык, но подчас довольно осторожен. Не беда, что Янус был двулик. В среднем он считается хорошим.

И в декабре не каждый декабрист. Трещит огонь, и веет летним духом. Вот так сидеть — и заоконный свист, метельный свист ловить привычным ухом. Сидеть и думать, что вокруг зима, что ветер гнёт прохожих, как солому, поскольку им недостаёт ума в такую ночь не выходить из дома…

Уже студентом я взял у друзей «Круги на песке» — большой поэтический сборник Феликса Кривина, изданный в 1983 году в Ужгороде, одном из его родных городов. Я начал читать и понял, что не смогу с «Кругами» расстаться. Но не вернуть книгу было нельзя, и я принялся переписывать её от руки в толстую тетрадь с невозможной бурой обложкой.

«Круги на песке» я вернул. Бурая тетрадь застряла в далёком прошлом. А стихи остались — хоть и на песке, но навсегда.

«Круги на всегда». Хорошее название. Смешное.

Засонье

— Смешно, — сказал Кот. — Смешно…

Мне не было смешно. Я смотрел в его иудейские глаза и думал, как он живёт там, в Беер-Шеве. Ему восемьдесят пять лет. Счастлив ли он? Своими книгами он подарил мне столько радости, столько понимания, что я никогда не смогу его отблагодарить. Жизни не хватит.

Он до сих пор умеет укладывать бесконечную мудрость в две строки, в две строфы или в небольшую повесть. Конечно, полвека назад это была мудрость совсем другого мира, афористика полуслова, поэзия намёка и недосказанности. Сейчас всё иначе. Давно уже иначе.

Я оглядываюсь на прожитую жизнь. Хорошая была жизнь, хотя и не всегда пригодная для жизни. Счастливая жизнь — это бочка мёда, в которую непременно должна быть добавлена ложка дёгтя, для остроты, но случается, что их перепутывают и в бочку дёгтя кладут ложку мёда…

— Феликс Давидович, я что-то не помню, чтобы вы сами когда-нибудь промахивались, — говорю я Коту.

Кот почему-то грустен.

— Это вам кажется, — говорит он. — Поживите с моё. Когда поживёшь да поразмыслишь, начинаешь понимать, что Цепной Кот, в сущности, не так уж сильно отличается от Цепного Пса, а искать истину в меду труднее, чем искать её в дёгте.

— Очень трудно бывает найти себя, — цитирую я.

— А где мы ищем? — подхватывает он.

— Стыдно сказать, — соглашаюсь.

— А иногда страшно подумать, — заканчивает он.

Сон тоже заканчивается, и я не успеваю придумать, как выразить словами то, что должно.

Придётся ещё раз вернуться в его грёзы.

А может быть, вернуться ещё и не раз.