Читаем отрывок из рассказа Алексея Провоторова «Костяной»

Колдовство всегда имеет свою цену. Благие у тебя цели или худые, даром не обойдется.
Ищешь ли ты способ допросить мертвую изуверку, открыть загадочный холодный ларец, выяснить, кто делает таблетки из людей, призвать к ответу ведьму с собачьим языком?
Придется рассчитаться за это, где бы ты ни был.
В чаще на костях, где павшие в давней битве не могут улежать в земле, на болотах, где плотоядные цветы служат орудиями казни; за краем карты, где написано «сие — тварям», на пепелище алхимической фабрики, под расколотой, грозовой, плесневелой луной.
Стоило оно того? Узнаешь, когда расплатишься.

КОСТЯНОЙ

«Говорят, на Бартоломеевой Жиже, под болотом, лежит кость. Лежит и гудит. Старая кость, живая. Кто ее в теле носил, умер давно, а она все никак. Большая, сказывают, через все болото наискось.

Кто ее услышит, спокойно спать не сможет до конца дней, а прислушаться надумает — с ума сойдет. Блаженный Бартоломей в тех краях поселился, чтобы смирением и кротостью на позор выставить страхи перед костью, и год там отшельничал.

Когда же на следующую весну, как снег потаял, пошли люди навестить его, так он убил их и сожрал, и когда солдаты пришли и зарубили его, то нашли за жилищем его алтарь, а на алтаре кадавра, что он из костей складывал. Кости были человечьи, но складывал он из них подобие звериное. Кадавр был больно страшен, солдаты порушили его и сожгли вместе с телом блаженного, а сами бежали оттуда».

«Поверия Подесмы»

* * *

Поздняя осень рухнула на лес, придавила. За ночь последние листья облетели, будто хлопья ржавчины. Палая листва подернулась инеем, бурьян на полянах тоже. Лес стоял мертвый и окостеневший, бесцветный, как пеплом присыпанный. Тревожно и мерно свистели птицы, утонувшее в пасмурном небе солнце едва светило сквозь ветви. Оно казалось размытым, бесформенным, словно медленно растворялось в густых холодных тучах, подтекая водянистой розоватой кровью.

Он как раз думал, мертва ли эта, в красном, или еще нет, и подбирал в памяти подходящий заговор, когда услышал далекий мычащий стон впереди.

— Ын-н-на-а-а…

Звук разлегся в холодном воздухе, потерялся меж стволов. Как будто дурной гигант шлялся по лесу. По спине пошли мурашки. Неблизко, прикинул Лют, но глазом бы увидел, если б не дым, шиповник и густой терн. В этих зарослях Лют исцарапал уже всю куртку — к Бартоломеевой Жиже не вела ни одна дорога.

Хоть бы не сам Костяной. Вдруг чего.

Он остановился, не снимая руки с рукояти пистолета, и тут же дернулся от чьего-то прикосновения.

Это конь, которого он вел в поводу, механически сделал еще шаг, толкнул Люта мордой в плечо и только тогда встал. Не ткнулся мягко, как обычно делают кони, а уперся, будто в стену. Лют подозревал, что с конем что-то не так. Он или почти слеп, или очень туп.

— Х-х-хы-ы-ын-н-н…

Пока далеко. И вроде бы не движется. Может, просто зверь какой, подумал Лют. Болеет или что. Он отпустил деревянную рукоять, обернулся.

Конь, гнедой, старый, с седой мордой, смотрел куда-то сквозь лес. Поперек седла лежала девушка, накрытая серым Лютовым плащом. Из-под линялой ткани торчал край алого платья. Лют подошел и, оглядываясь, поправил плащ так, чтобы красного стало не видно, но девушки не коснулся. Голова её свешивалась с седла рядом с сумой и мечом, притороченным к луке. Белые волосы обгорели, бледные щеки были перемазаны сажей. Она походила на мёртвую. Или и правда умерла, пока они добирались. Он уже не мог отличить.

Лют много чего повидал за свои тридцать лет, но в такие места его занесло впервые.

Близился вечер, собирался снег. Дым, повисший в ледяном воздухе, вливался в нутро с каждым неглубоким вдохом, душил, ел глаза. От него начала тупо и тошнотворно болеть голова.

Запах был мерзкий, страшноватый: словно горела где-то там не листва, не дрова, а тряпки, волосы, кости. Отвратительный дух, как на площади после казни. Лют много раз видел такое — костер, сдирающий плоть до костей, бескровная казнь, когда кипящая, вареная в жилах кровь за кровь не считалась.

Он побаивался идти дальше. Не столько из-за стона, сколько из опасения выйти к пепелищу. Вдруг там не дом Буги, а обугленные брусья. От этих мыслей в руках поселилось какое-то невыносимое, безысходное ощущение, похожее на приступ сырой лихорадки. Он больше не знал, куда идти.

Лют выдохнул и двинул вперёд, опасаясь, что конь откажется следовать за ним, но тот шагнул вслед, хоть и запоздало. Это был не Лютов конь, он принадлежал той, что лежала сейчас на его спине. Спешился Лют полчаса назад, когда лес пошел слишком густой.

Дальние деревья, белые тополя, казались призраками самих себя. Ягоды терна синели ярко в этом бесцветном лесу.

Начался уклон, видно, к болоту. Позади, вдобавок к дыму, стал собираться туман, и вскоре мир сузился, утонул в этом мареве, оставив лишь Люта, девушку и коня.

— Мы-ы-ых-х-х… — Тяжело, обморочно, страдальчески.

— В железном лесе, на каменном плесе,— завел Лют, выставив вперед мизинец и указательный палец,— на чёрном песке в белом сундуке сидит дева Маева, кто ей доброе слово скажет, того не тронь. — Голос Люта дрогнул, он сглотнул и продолжил: — Ни меня, ни коня, ни верного друга, я Маеву не лаял, не ругал, и меня чтоб никто не пугал, чур меня, чур меня.— Лют поискал глазами солнце, но легче не стало. Оно, казалось, и вправду кровоточило, в лес медленно сочилась грязно-розовая мгла. Голова кружилась, из раздражённых глаз текли слёзы. — В железном лесе…

Лют понял, что слышит тихое хрипящее дыхание где-то впереди. Он хотел вынуть пистолет и понял, что страшится убрать сложенные из пальцев рога. Он привык полагаться на лезвие или пулю, но только если это Костяной, зверина, то что ему до Лютова оружия?

— На каменном плесе…

— На чёрном песке, в проклятущем сундуке. — Это был не его голос, а чей-то еще, низкий и надтреснутый, и Лют поперхнулся от ужаса. Короткие волосы встали дыбом.

Тут что-то всхрапнуло прямо в полусотне шагов, порыв ветра отнес дым, и Лют обнаружил себя на открытом месте. Впереди, в низине, он увидел огороженный частоколом двор и каменный дом с заросшей крышей, но мельком: он смотрел не туда.

Под аркой деревьев, правее, шагах в десяти стояла дебелая старуха, и в закатных сумерках Лют сначала различил лишь силуэт, очертания, подумав с ужасом и облегчением одновременно: дошёл.

— Каждый фетюх с заговором пнётся. Небось и рога вперед выставил, падло. — Старуха добавила ещё ругательство, и Лют понял, что старое поверье, будто колдуний можно отогнать бранью, врет.

— Я…

— Хлеб-то принес? — прогудела она надбитым колоколом.

— Принёс,— ответил Лют. Он знал, с чего надо начинать разговор, когда ищешь такой помощи. Только опыта у него не было.

Она шагнула к нему, и он отступил на такой же шаг.

Лют слышал, как выглядит Буга, которую почитали ведьмой, знал все эти истории. Будто она убила свою мать, выпустила ей кровь при родах. Будто родилась с длинными чёрными волосами, которые так и не выпали.

Слышал, что при старом царе её топили в реке, а она не тонула, и тогда ей на шею повязали жернов и руки взяли в колодки. Что рыбы отъели ей лицо, но самую большую она будто поймала зубами за хвост, и та таскала ведьму по реке, пока веревка на жернове не стерлась о дно, а колодки не осклизли настолько, что Буга смогла вытащить свои шестипалые руки.

Тогда она выбралась из реки и убила эту рыбу, а её зубы забрала себе и хранила, а когда от старости её собственные высыпались, вставила себе рыбьи.

Может, это была только страшная сказка, но у старухи не оказалось глаз. На изрытом, словно после тяжелой оспы, лице темнели два провала: веки были открыты, но глазные впадины пустовали. Жесткие седые ресницы обрамляли их, ниже собрались синюшные морщинистые мешки, в углах век загустела желто-розовая сукровица, застекленевшие дорожки её блестели вдоль крыльев носа. Вся левая скула её была голой до кости, нижняя губа, считай, отсутствовала, комковатая сизая полоска, оставшаяся от неё, не прикрывала полупрозрачных острых рыбьих зубов и бледных дёсен ущербной, скошенной назад челюсти. Кончик длинного носа, серый и мёртвый, шелушился, в обгрызенных ноздрях виднелись глянцевые красные сосуды. Седые, как дым, с моховой зеленцой волосы она откинула за спину. От старухи пахло псиной, дубовыми листьями и сушеным мясом.

— Что заткнулся? Знал, к кому шел?

— Держи хлеб.— Лют как мог взял себя в руки, расстегнул суму и отдал холщовый мешок с утренним, мягким ещё караваем ведьме.

Его смущало, что он до сих пор не видел, кто там мычал в дыму. Стон пока прекратился, но во дворе, по ту сторону частокола, кто-то тихо и болезненно дышал, Лют поклялся бы.

Пока старуха мяла и нюхала хлеб, как-то набок изгибая шею и тыкаясь в мешок слепым лицом, Лют огляделся.

До двора оставалось рукой подать, даже странно, что он не увидел его раньше. Морок, не иначе, подумал Лют и поежился.

В глубине круглого огороженного кривым частоколом пространства стоял высокий каменный дом под круглой же замшелой крышей. Над крыльцом на неё намело землю, там выросло рябиновое деревце, тянулось сломанной рукой к грязному небу. Через пальцы веток прядями тёк дым — серый, густой, он не поднимался, а струился из почерневшей каменной трубы вниз по горбу крыши. Лют никак не мог отвлечься от запаха жжёной кости, к которому примешивался теперь и противный сладкий дух гнили: на частоколе висели черепа, бараньи, кабаньи, конские, но это не были белые чистые кости. Одни заплесневели, другие покрывали черно-зеленая слизь, бурая кровь, запёкшаяся или засохшая.

Наверное, зачем-то так было надо.

— Чем топишь, хозяйка? — спросил Лют, морщась. Его уже мутило от запаха дыма, а осклизающие на колах головы грозили совсем задушить.

Розовато-серое морщинистое нутро давно заживших глазных впадин чуть сжалось, словно Буга сощурилась.

— Всё в ход идет,— сказала она, смерив его невидящим взглядом. Он видел осевшую на голой скуле изморось.

Лют выдохнул и задержал дыхание. Он боялся, что, если сейчас вдох с запахом дыма потревожит гортань, его стошнит прямо на хозяйкины башмаки.

Он опустил взгляд, чтобы не видеть дыр в её лице, и с удивлением обнаружил, что Буга обута в железные латные сапоги.

— Не жарко?

— Я свои семь пар не сносила,— ровно, но с какой- то тоской ответила ведьма. Лют не стал ничего спрашивать.— Пошли.— Буга махнула иссушенной, и вправду шестипалой рукой в перстнях и посеменила ко двору.

— Хлеб-то принимаешь?

— Ещё что есть?

— Обижаешь. В сумах.

— Тогда принимаю. Во дворе поговорим.

Лют пошёл следом, конь опять замешкался. Солнце садилось, короткий закат отгорал торопливо. Проявилась луна. С дыханием выходил пар. Зима стояла совсем близко, казалось, подними голову — увидишь исполинский силуэт, белые косы. Взглянет — замерзнешь, дунет — заметёт.

Буга отворила массивную визгливую калитку, и Лют вошел в ведьмин двор.

— Мы-ы-ыр-р-р-р…

Из-под забора, с груды какого-то замшелого тряпья, звякнув цепью, поднялось чёрное существо. В первую секунду Лют принял это за человека, но, когда оно шагнуло в его сторону на четвереньках, понял, что это крупный, ногастый чёрный пес. Тот помотал головой, просыпаясь, задышал хрипло.

Так это пес храпел, подумал Лют. Упаси боги.

— Сиди, скотина! — рявкнула ведьма.

Пес виновато опустил тупую короткую морду, повесил свалявшийся хвост и сел в тряпье, перевернув пустую, заросшую грязью миску. Лют не стал на него смотреть, лишь на секунду поймал взгляд, и что-то в этом взгляде ему сильно не понравилось.

Конь даже ухом на пса не повел.

Буга развернулась к Люту:

— Зачем пожаловал, людолов?

— Деваха одна дымом надышалась. Вытащить бы.— Он хотел промолчать, но всё же спросил: — Как угадала?

— Вас за версту слышно. Одёжа кожаная, дубленая хорошо, чтоб не скрипела, кожа чернёная, по запаху чую. Порох еще. И страх. Вроде оборужен, а боишься. Знаю я такой запах, и за мной приходили.

— За тобой? — удивился Лют.— На ваших же наши давно не охотятся, закон вышел. Последний ловчий по ведьмам был Барвин, да и тот пропал, не упомнишь когда.

— И Барвин, пёс, заходил. Знала я его. А ты кем промышляешь?

— Ворье ловлю. Татей. Извергов людских.

— Что-то плохо ловишь. Маэв, Изуверка, ещё не всех детей за три года у вас переела? Не слыхала, чтоб её нашли да на кол посадили.

Лют закаменел лицом. Хотел что-то сказать, дернул углом рта и смолчал.

— Давай деваху, людолов. Погляжу,— усмехнулась слепая ведьма.

Он ослабил веревки, скинул плащ коню на шею и стащил девушку в красном с седла. Лют мог бы поклясться, что она не дышит. И одежда, и кожа её были холодны.

Ведьма подошла, принюхалась.

— Ты знаешь плату.

— Знаю. Плачу не я, платит она.

— А она согласна?

— Она сейчас, почитай, вещь, а значит, я за неё говорю.— Лют знал, как надо отвечать. Он умел читать и писать и за жизнь многому научился, работа обязывала. Но с ведьмой говорил впервые, и колдовства раньше никогда не видел, только россказни слыхал. Пробирал страх.

— Её не спросишь. Коли ты ответчик, с тебя помощь.

Лют замялся.

— Не бойся,— сказала ведьма, и ему стало как-то совсем не по себе.— Всё я сделаю сама. Ты только силой поможешь и на посылках побудешь. Принести, подержать, разделать мясо.

— М-мясо?..— Лют сделал шаг назад. Девушка на руках была неприятно тяжёлой.

— Да не её ж, дурак. Жертва нужна. Ты знаешь, чем платить, нет? — Буга начала злиться.— Не будешь помогать — проваливай!

— Помогу, если надо. Куда я денусь.— Люту не нравилось собственное обещание, но по-другому выполнить свою работу он не мог.— Я отдаю коня, так? И то, что ты попросишь от неё самой. Кровь, зубы, да?

Буга кивнула, продолжая нюхать воздух.

— Только сразу скажу: не язык,— попросил Лют.— Мне нужно спросить её, и мне нужно, чтоб она ответила, когда я спрошу. Это правда, что… Если её… вытянуть… то она не сможет врать какое-то время?

— А чего не язык? Пусть напишет, чего тебе надо,— остро осклабилась ведьма.

— Я не знаю, умеет она или как.

— Не бойся, не соврёт. Если Костяной её в лес не уволочит, если она глаза откроет, ещё время будет не вся. Как блажная. Потому и врать не сможет, никто ещё не мог. Потом, конечно, оклемается, но это кто через минуту, а кто через месяц.

Лют кивнул. Он начинал замерзать без движения. Темнело, пошёл редкий снег, ему хотелось торопиться, действовать, только бы убраться отсюда поскорее, хоть среди ночи, хоть когда, хоть с девкой, свободной или в кандалах, хоть без.

— Мне язык и не нужен. Я забрала бы волосы, да, чую, палёными пахнет. Коротки небось? Я возьму глаз.

— Зачем тебе глаз? — спросил Лют. Хотел сказать ещё, что тут везде палеными волосами несет, раз она ими, видно, топит, но прикусил язык.

— Вставлю себе и буду видеть хоть полдня. А пока буду видеть — позову коз диких, стадо-то моё волки повытаскали в этом году, сарай пустой стоит. Ну да нет уже и тех волков, кончились.— Буга облизнула ошметки губы, будто вспоминая вкус.— А без глаза не помню я слова, как живого зверя приманивать.

— А если я прочитаю? — простодушно предложил Лют.

— Я те, падло, прочитаю! — прикрикнула ведьма.

— Глаз один?

— Один. Работа как раз на эту плату. Лишнего я не беру.

Буга обошла вокруг него, принюхалась. Руки уже затекли держать холодное тяжёлое тело.

— Дым чую,— сказала ведьма. Лют возвел очи горе.— Смерть чую, навряд помогу. Конь плохой. Не деваха, давно женщина. И марена. Она в красном, да?

— Да. Так все плохо?

— Тут, у частокола, не разберу, всё смертью пахнет, да и дымом.

Ну да, подумал Лют, наконец-то дошло.

— Пошли в дом. Коня тогда… Управишь. Конь плохой.

— Вроде шёл нормально.

— Шёл, шёл, дошёл. Дальше ему не идти. А ты ступай за мной. Да не вздумай оружие в дом тащить! Чужого железа нельзя. Меч на седле оставь, никому он тут не нужен. А пистоль давай. Гляди-ко, вот в поленницу засуну.

Лют молча согласился. Даже перетерпел ведьмину лапу, пока она вслепую вынимала пистолет. Тот был заряжен, капсюль вставлен, для выстрела оставалось только взвести курок. И спустить его.

— Осторожно,— сказал Лют.

— Обучена! — огрызнулась Буга, засовывая оружие в дрова. Лют вздохнул.

Они вошли в тесные сени, а после — в просторную, но захламленную комнату. Тепло, с изумлением подумал Лют, тут тепло!

Было темно, только в очаге пылал огонь.

— Клади,— указала ведьма на широкий низкий стол из горбылей срезом вверх. Он был весь в жиру, аж лоснился, янтарно-желтый в пламени, по краям грязный. Лют с облегчением положил тело и осмотрелся.

Под высоким потолком проходили круглые брусья балок, маленькие оконца смотрели на две стороны света, каменный очаг занимал четверть комнаты, рядом стоял еще стол, поменьше и повыше, с неприглядным железным инструментом и стопкой тряпок. На стенах были там и тут набиты полки с глиняными и редко стеклянными бутылями и пузырями; а где было ничем больше не занято — сушилась трава. Над окном висела здоровенная, с человечью, сухая рыбья голова без зубов.

Ведьма разрезала красное платье, не церемонясь. Отхватила полосу от подола длинным, как раз свиней колоть, обоюдоострым ножом. Остальное бросила в огонь. Она ворочала голое тело легко, без усилий, как соломенную куклу. Делала всё споро, как зрячая.

Запахло жжёной тряпкой.

Без одежды девушка казалась старше. По бледной коже ползали блики открытого пламени, во впадинах и под боками плескались чернильные тени. На плече Лют увидел татуировку: перо. Такое ставили, если кто хорошо умел на ножах. У Люта пера не было.

Ведьма сунула ему охапку свечей:

— Зажги. Расставь где придётся.

Она сняла со стены веревку, обвязала лентой, отрезанной от платья, концы вправила в жгут, обвила хитрой петлей девахе вокруг шеи, конец веревки засунула ей между зубами, сжав пальцами щеки, чтоб открыть рот. Нёбо, успел заметить Лют, было бледным и опухшим, засохшая слюна хрустнула коростой.

Ко второму концу веревки ведьма привязала ржавый замызганный крюк, перекинула веревку через балку, словно для казни.

— Вот сейчас проверим, будет толк или нет. Держи её за плечи.

Буга взяла со стола что-то похожее на остро отточенную железную ложку, свободной рукой подняла девушке одно, другое веко, поднесла нос к каждому глазу, понюхала.

Приставила ложку к внешнему краю правого глаза, нажала. Потекла кровь.

— Течет,— сказала ведьма довольно, проведя носом над виском девушки.

Лют взмок.

— Ну она и не дернулась.— Буга вынула ложку из раны. Капли упали на стол, оставили дорожку.— Держи-держи! — велела ведьма, увидев, что он собирается убрать руки с голых липких плеч.— Сейчас я слова почитаю, а ты пока коня зарежешь. Потом глаз. А сейчас не отпускай, мне палец надо.

Лют закусил губу. Он проливал кровь, приводил людей на казнь, но никогда ещё не видел такого деловитого расчленения живого тела.

Буга же взяла тот самый длинный нож, отвела левый мизинец девушки в сторону и, натянув рукав на ладонь, нажала на лезвие. Влажно хрустнуло, и тело под руками Люта слабо дернулось. Потекла, расширяясь лужицей, кровь. Ведьма сунула девичью руку в какую-то тряпку, прямо срезом пальца, даже не замотала. Палец полетел в огонь.

— Чтоб Костяной запах знал,— пояснила Буга окаменевшему Люту. — Видишь, дрогнула, тать. Может, и вытянем. А на дворе прямо смертью пахло. Надо же.

Лют промолчал.

— Теперь ступай коня резать. У двери висит тряпка, постели ему под брюхо. Отведи его в лес за избу, прямо вон за то окно,— указала она длинным корявым пальцем.— Там камень. Поставишь его на камень, кинешь тряпку. Горло перережешь. Как упадёт, выпустишь кишки на тряпку. Мяса нарежешь с коня хорошего, кости только не трожь, мясо тоже к требухе бросишь, тряпку узлом завяжешь. Сумеешь?

— На козу охотился.

— Стукнешь в окно, я тебе веревку выкину, мешок этот с требухой на крюк нацепишь, а коня так и брось. Возвращайся тогда, да будешь эту держать, пока я глаз достану. А тогда как раз и Костяной придёт. Можно его из костей собрать, да зачем, когда целый конь есть, со шкурой даже. Его тело пусть и берет.

Лют выдохнул, с каким-то щелчком вдохнул. Вон оно как.

Подошел к двери, взял тряпку.

— Эту? — спросил в спину Буге, которая высунула голову в окно, в тёмный лес. Солнце село, чащу затопили синие сумерки.

Ведьма обернулась через плечо, тусклый свет залег в морщинах, и её лицо стало похоже на древний камень, лик неизвестного каменного светила, чужой луны.

Лют сглотнул и, скинув ледяной крюк, вывалился на крыльцо.

Дым стелился низом, заливал двор, густой, комковатый, будто какая-то белая жижа, драконова блевотина с запахом сгоревших костей и сырых испарений.

Было холодно, и после жирной избяной духоты Лют все-таки почувствовал облегчение.

Он отправился к коню, выбравшись из-под стекавшего с крыши дымного водопада. Тот, оказалось, стоял, где оставили, не шевелясь. От этого сделалось как-то жутко.

Поднялся ветер, в лесу стоял шорох и стук, драное покрывало облаков сползало с луны, какой-то выпуклой, объёмной сквозь дым. Она походила на стеклянный фонарь и казалась нереально маленькой и близкой. У Люта кружилась голова, и ему казалось, что луна падает. Он опасливо косился на нее.

А может, это земля подрагивала от гула древних, глубинных костей.

Люту вдруг представилось, что у земли тоже могут быть скелет, титанические кости и бездонная красная плоть, океаны крови в подземных руслах под ногами, и его и впрямь чуть не стошнило.

Страшный пёс забился в свою косую конуру, лапы его торчали из густой чёрной тени на лунный свет и мелко дрожали. Он тяжело, хрипло дышал в темноте, в положении лап всё время угадывались линии скрещенных руки и ног, и так просто было представить себе в этой синей тьме черты искаженного человеческого лица.

Луна и дым шутили дурные шутки. Запах разложения ощутимо усилился, когда Лют подошел к коню.

Меч висел у седла, как и прежде. Но Лют, протянув к нему руку, оторопел.

В свете луны конь казался страшным. Губы его обвисли, зрачки не расширились, как полагалось ночью, и оставались неподвижными. На шкуре появились пятна. На застывшей морде отпечатался костенелый столбнячный оскал.

Конь был мертв. Это не мешало ему стоять, но он был мертв и, как вдруг понял Лют, мертв уже давно, с самого утра.

Он наклонился и, дрожа, заглянул под брюхо.

Проникающая рана там, где печёнка. Такое он умел отличать.

Шепотом скуля заговор, Лют бросился в дом обратно.

Буга обернулась к нему, тень её двинулась на стене, и Люту показалось, что черный силуэт отстал на секунду.

Блики прошлись по кости скулы, железным швам под челюстью. Нос, казалось, ещё удлинился.

Мокро чавкнули десны, блеснули в темноте игольчатые зубы давно мёртвой рыбы.

Все здесь мертво, а жива ли сама Буга, подумал затравленно Лют. Ночь душила его, это место душило. Казалось, стопами он чувствует слабую, неразличимую дрожь под полом.

— Конь… конь… он…

— Убежал?

— Он мёртвый. Он стоит на ногах, но, по-моему, он мертвый уже давно. Он мертвый сюда шёл… — чувствуя слабость под языком и дикую тошноту, выдохнул наконец Лют. Колени его подгибались, руки сделались ватными.

Ведьма заворчала. Потом взяла веревку, перевернула тело девушки на живот и связала ей руки за спиной. Потом так же — ноги. Лют стоял, его била дрожь. С ним случалось разное, и сам он всякое творил, но то были понятные, человеческие вещи, будь то охота, погоня, драка или казнь. А сейчас другое, нелюдское, страшное давило его, навалившись на плечи, на голову.

— Погоди, людолов… — Буга подошла ближе, накрыв его тенью. Люту показалось, что тень ледяная. — Она одета в красное, а в красном казнят убийц или отравителей. Она задохнулась в дыму. Не на пожаре. Ты с казни её увез, прежде чем она сгорела, так?

— Так… — беззвучно шепнул Лют.

— А коня, чтоб служил и после смерти, я знаю только у одной хозяйки. Это изуверка Маэв. Ты чего мне сразу не сказал?..

Низкий голос ведьмы перерос в угрожающий рык, Лют вдруг заметил, что в шестипалой лапе ведьма держит тот самый свинокол.

— Если б я знал про коня… — ответил он сбивчиво.— Я откуда знал? Я искал Маэв, раз знаешь её, знаешь почему. Детей убивать и есть, и девок, и парней молодых — это даже не всякая ведьма будет, ты-то не станешь?..

Буга мертво промолчала. Лют потерял последнюю уверенность в своих словах, но продолжал:

— А я не был уверен, что она это. Думал, Костяной вытянет, и спрошу. Я её выследил, почти наверняка. В Доре её поймали, под именем Слоан, на воровстве. И всё бы ничего, но убила она стражника, когда её вязали. Сама знаешь, она мало того что изверг, так дурная и дюжая. Говорят, отец её не человек.

— И без тебя слыхала, с кем её мать путалась. Ну?

— Её почти сожгли, когда я её нашел. Коня загнал, так спешил, когда услышал, что похожую деваху в Доре жечь собрались. Ну, я царский ловчий, кто мне откажет в такой глуши, Дор, считай, деревня. Забрал её, конь её сам привязался, он за углом просто стоял.— Лют проглотил липкую слюну. — Теперь думаю, подробностей-то я не знаю, может, она на коне пыталась бежать, его стража и свалила. А он за хозяйкой пришёл. Не знаю, как все было, только он точно мёртвый. А ты откуда знаешь, что у Маэв конь так заговорен?

— Я заговаривала.

— А… — Лют растерялся.— Я думал, ты как-то с ней не ладишь?

— Мне на ваши людские распри начхать. Только вот за Маэв и отец её может заявиться, если обидим. Тут, на болотах, мертвые кости спокойно не лежат.

— Мне так же начхать на ваши нелюдские. Ты обещала, ты делай.

— А на кой тебе её вытягивать-то, людолов, коли её казнить хотели? Разница-то, под каким именем? Я тебе точно говорю, конь её, она это. Белобрысая ж?

Лют вздохнул:

— Да. Я б оставил её гореть, но… Два года назад в Мохаер она зашла на крайнюю улочку, попросилась в дом, попить воды. Дома была только нянька и две девочки, четырех лет и семи. Няньку потом нашли без ступней и ладоней, кровью изошла. Косточки дитячьи нашли прямо там, в очаге. Но только от одной косточки, понимаешь?

Голос Люта дрожал, но слез не было. Он никогда ещё не плакал с тех пор, как кончилось детство.

— Вторую не нашли. Говорят, в тот день их видели вдвоем на тракте, а потом видели бродяг, шедших из Тирки в Белолес. У них была похожая девочка. Это были дочки моего друга. И я хочу знать, где вторая. Может, она продала её бродягам. Может, малая сбежала. Тела не нашли. Я хочу спросить её. Ты же не можешь задать вопрос мертвой?

— Никак.

— Тогда вытяни её.