В 1912 году случилось Чудо, и история свернула в новое русло. На месте старой Европы появилась Дарвиния, удивительный континент — обиталище невиданных растений и опаснейших тварей. Люди, те, кто выжил, восприняли Чудо по-разному. Для одних это глобальная катастрофа, для других — акт божественного творения, для третьих — шанс создать новую империю.

Молодой фотограф Гилфорд Лоу, уроженец США, где теперь царит религиозный фундаментализм, отправляется на Дарвинию в составе исследовательской экспедиции. Он даже не в силах вообразить, какие испытания поджидают его на этом пути — и какое умопомрачительное открытие ему предстоит совершить…

* * *

Глава 1

Со временем члены экипажей уцелевших пароходов придумали собственные истории — небылицы, нисколько не соответствующие действительности, и к тому моменту, когда «Оденсе» пересек пятнадцатый меридиан, Гилфорд Лоу успел услышать большинство из них.

Пьяный стюард поведал ему о месте, где встречались два океана: старая Атлантика двух Америк и новая Атлантика Дарвинии. Граница между ними, по словам стюарда, четкая, как грозовой фронт, и вдвое коварнее. Один океан стал вязким, точно масло, и живые существа, пытавшиеся пересечь линию раздела, неминуемо погибают. Вся прилегающая зона усеяна трупами животных, известных и неведомых: дельфинов, акул, китов-полосатиков и голубых китов; угреоидов, морских бочонков, рыб-пузырей и рыб-бабочек. Они покачиваются на волнах, устремив в небо белесые невидящие глаза, бок к боку, нос к хвосту. В ледяной воде трупы сохраняются до жути долго, служа мрачным предостережением опрометчивым судам, что отважились вторгнуться в их плотные зловонные ряды.

Гилфорд прекрасно знал, что эта история — всего лишь миф, страшилка для легковерных. И все же, как и в любой миф, услышанный в должный момент, в него было несложно поверить. Гилфорд облокотился на потускневший от морской соли планшир. Ветер сдувал с волн клочья пены, но на западе облака расползлись, и закатное солнце простерло над водой длинные пальцы. Где-то за восточным горизонтом, пугая и маня обещанием нового мира, лежала преображенная Европа, невероятный континент, который в газетах все еще именовали Дарвинией. Быть может, под килем парохода и не шныряли рыбы-пузыри, а берега всех материков омывали одинаковые соленые воды, но Гилфорд знал, что пересек вполне реальную границу и что центр гравитации неуклонно смещается от привычного к неведомому.

Он отошел от леера. Ладони у него были такие же ледяные, как латунная перекладина, за которую он только что держался. За свои двадцать два года он ни разу не бывал в море — до прошлой пятницы. Слишком долговязый, чтобы стать хорошим моряком, Гилфорд терпеть не мог передвигаться по тесным лабиринтам «Оденсе», который до Чуда много лет исправно перевозил пассажиров под флагом датской пароходной компании, и предпочитал проводить время в каюте с Каролиной и Лили, а если не слишком холодно, то на палубе. Пятнадцатый меридиан был западной кромкой огромного круга, рассекшего земной шар на две части, и Гилфорд очень надеялся, что ему удастся хотя бы краешком глаза взглянуть на водный мир Дарвинии. Пусть это будут не тысячи мертвых угреоидов, «спутанных, точно волосы утопленницы», а хотя бы морской бочонок, вынырнувший на поверхность, чтобы наполнить воздухом легочные мешки. Вот бы увидеть хоть что-нибудь, что скажет о близости нового континента, пусть даже простую рыбу. Впрочем, Гилфорд отдавал себе отчет в том, что это наивно, и изо всех сил старался утаить страстное желание от товарищей по экспедиции.

Внизу, под палубой, было тесно и парко. Гилфорду с семьей отвели крохотную каюту в средней части парохода; Каролина выходила из нее крайне редко. На нее накинулась морская болезнь, едва «Оденсе» вышел из Бостона. Теперь уже легче, упрямо твердила Каролина, но Гилфорд видел, что жене плохо, что у нее дурное настроение, хотя она сама практически в приказном порядке настояла на том, чтобы отправиться в путешествие.

И тем не менее каждый раз, входя в каюту, Гилфорд словно заново переживал тот миг, когда влюбился в нее. Выпрямив спину, Каролина сидела на краю койки и расчесывала волосы медитативными движениями, повторявшими изгиб ее шеи, проводя перламутровой щеткой от корней до кончиков. Ее большие глаза были полуприкрыты. Она походила на принцессу в опиумном забытьи: отрешенная, мечтательная, всегда печальная. Просто красавица, подумалось Гилфорду. И снова возникло желание сфотографировать ее. Незадолго до свадьбы он уже пытался сделать портрет жены, но результат его не удовлетворил. Сухие фотопластинки не могли передать все нюансы выражения ее лица, всю роскошь волос, эти бесчисленные оттенки черного.

Он присел рядом, подавив соблазн прикоснуться к ее обнаженному плечу в вырезе домашней кофты. В последнее время Каролина не слишком-то благосклонно относилась к его прикосновениям.

— От тебя пахнет морем, — сказала она.

— А где Лил?

— Вышла в уборную.

Гилфорд потянулся поцеловать жену. Каролина покосилась на него и подставила щеку. Щека была прохладная.

— Пора одеваться к ужину, — произнесла женщина.

Пароход был объят тьмой. Тусклого света редких электрических лампочек не хватало, чтобы изгнать сумрак из узких коридоров, отчего они казались еще уже. Гилфорд привел Каролину и Лили в полутемное помещение, служившее салоном. Там за столом судового врача, тучного датчанина, питавшего чрезмерное пристрастие к выпивке, собралась горстка ученых.

Натуралисты спорили о таксономии. Доктор разглагольствовал о сыре.

— Но если мы заново создадим всю линнеевскую систему классификации…

— Это именно то, чего требует ситуация!

— …Сложно будет удержаться от искушения выдвинуть гипотезу о родстве и взаимосвязи отдельных видов…

— Гьедсар! В те времена мы ели гьедсар даже на завтрак! Апельсины, ветчина, колбаса, ржаной хлеб с красной икрой! Вот это я понимаю, настоящий frokostобед (дат.). Не то что эти жалкие крохи. О! — Доктор заметил Гилфорда. — А вот и наш фотограф с семейством.

Прелестная сударыня! Юная барышня!

Ужинавшие потеснились, освобождая места за столом. Гилфорд уже подружился с натуралистами, в особенности с ботаником по фамилии Салливан. Каролина, хотя и скрашивала своим присутствием застолья, крайне редко принимала участие в общей беседе. Зато Лили успела завоевать все сердца. Ей не было еще и четырех, но мать обучила ее основным правилам этикета, и против ее любознательности ученые ничего не имели… за исключением разве что Престона Финча, начальника экспедиции, который терпеть не мог детей. Но Финч сидел на противоположном конце длинного деревянного стола, всецело завладев вниманием соседа, гарвардского геолога. Лили устроилась рядом с матерью и принялась аккуратно разворачивать салфетку. Ее макушка едва виднелась над столешницей.

Доктор расплылся в улыбке — Гилфорд не преминул отметить, что он уже слегка пьян.

— Наша маленькая Лилиан, кажется, голодна. Будешь свиную отбивную, Лили? Да? Не бог весть что, но есть можно. С яблочным соусом?

Лили кивнула, стараясь не морщиться.

— Прекрасно. Прекрасно. Лили, мы уже наполовину переплыли это огромное море. Преодолели полпути до Европы. Ты рада?

— Да, — послушно отозвалась девочка. — Но мы с мамой плывем только до Англии. В Европу папа поплывет один, без нас.

Малышка, как и большинство людей, привыкла различать Европу и Англию. Хотя Чудо преобразило Англию точно в той же степени, что и Германию с Францией, англичанам удалось вернуть часть своих прежних территорий, заново отстроить Лондон и морские порты и сохранить контроль над флотом.

Престон Финч на другом конце стола начал прислушиваться к разговору, презрительно кривя губы под жесткой щеткой усов.

— Ваша дочь проводит ложное разграничение, мистер Лоу.

Застольные разговоры на «Оденсе» были не такими оживленными, как ожидал Гилфорд. Отчасти причина крылась в самом Финче, авторе «Явления и откровения», канонического текста, который был написан еще до Чуда 1912 года и положил начало ноеву натурализму.

Седой, высокий и начисто лишенный чувства юмора, Финч едва не лопался от сознания собственной важности. Его репутация в профессиональном мире была безупречной; он провел два года на берегах рек Колорадо и Руж, собирая доказательства того, что Всемирный потоп имел место в действительности, а после Чуда стал ключевой фигурой в движении ноева возрождения. Остальные ученые в той или иной степени имели вид раскаявшихся грешников, за исключением ботаника, доктора Салливана, который был старше Финча и потому считал свое положение достаточно прочным, чтобы иногда поддразнивать корифея цитатами из Уоллеса или Дарвина. Раскаявшиеся эволюционисты, чьи заслуги выглядели куда скромнее, вынуждены были вести себя более осмотрительно. В целом положение вещей не способствовало непринужденной дискуссии.

Сам Гилфорд за столом чаще помалкивал. Фотографу не по чину высказывать свое мнение по научным вопросам, и, пожалуй, оно и к лучшему.

Судовой врач бросил на Финча насупленный взгляд и попытался завладеть вниманием Каролины.

— Вы уже знаете, где остановитесь в Лондоне, миссис Лоу?

— Мы с Лили будем жить у родственников, — отвечала та.

— Вот как! Английский кузен! Солдат, охотник или лавочник? Нынче в Лондоне всего три категории людей.

— Вы определенно правы. Они держат скобяную лавку.

— А вы отважная женщина. Жизнь на новых землях…

— Это всего лишь на время, доктор.

— Пока мужчины будут охотиться на снарков! — (Несколько ученых недоумевающе воззрились на врача.) — Льюис Кэрролл! Англичанин! Вас что, совсем ничему не учили?

Молчание. Наконец заговорил Финч:

— Европейские авторы в Америке не в чести, доктор.

— Ну разумеется. Прошу прощения. Человеку свойственна забывчивость — если этому человеку повезло. — Врач с вызовом посмотрел на Каролину. — Лондон был одним из крупнейших городов мира. Вы знаете об этом, миссис Лоу? Ничего общего с той дырой, в которую он превратился. Сплошные лачуги, уборные и грязь. Эх, как бы я хотел показать вам Копенгаген! Что за город! Вот где была цивилизация!

Гилфорду доводилось встречать людей вроде этого врача. В Бостоне такого можно увидеть в любом прибрежном кабаке. Очередной, чудом уцелевший европеец, мрачно пьющий за Лондон, Париж, Прагу или Берлин, ищущий, к какому бы клубу прибиться, в какой бы орден вступить, где бы услышать родную речь, даром что все эти города, клубы и ордены теперь мертвы или умирают.

Каролина ела молча, и даже Лили притихла. Все за столом прониклись смутным пониманием того, что половина пути преодолена и впереди замаячило нечто неизведанное и загадочное, разом отодвинув на задний план унылую предсказуемость Вашингтона или Нью-Йорка. Только Финчу, казалось, все было нипочем. Распаляясь, он вел дискуссию о значении кремнистых сланцев с любым, кто готов был его слушать.

Впервые Гилфорд увидел Престона Финча в редакции бостонского издательства «Аттикус и Пирс». Весь последний год Гилфорд провел на западе вместе с Уолкоттом, в роли штатного фотографа, на геодезических съемках в бассейне реки Галлатин и каньоне Дип-Крик. Финч собирал экспедицию для картирования внутренних районов Южной Европы, и у него были богатые покровители и поддержка Смитсоновского института, и ему требовался опытный фотограф. Гилфорд годился, поэтому Лиам Пирс и представил его Финчу. Хотя не стоило сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что Пирс приходился Каролине родным дядей.

Откровенно говоря, Гилфорд подозревал, что Пирс попросту хотел на некоторое время спровадить его из города. Успешный книгоиздатель не очень-то ладил с мужем племянницы, хотя Каролину оба искренне любили. Тем не менее Гилфорд был признателен старику за возможность посетить новый мир. Оплата по нынешним меркам вполне достойная, а еще возможность заработать какую-никакую репутацию. К тому же европейский континент всегда манил Гилфорда. Были прочитаны от корки до корки не только отчеты экспедиции Доннегана (окрестности Пиренеев, Бордо и Перпиньян, 1918 год), но и — тайком — вся дарвинианская фантастика в журналах «Аргоси» и «Олл-стори уикли», в особенности за авторством Эдгара Берроуза.

Но вот на что Пирс никак не рассчитывал, так это на то, что Каролина заупрямится. Она наотрез отказалась оставаться с Лили второй раз, даже на сезон; не подействовали и настойчивые предложения нанять ей в помощь прислугу и дать вдоволь денег на проживание. Гилфорду тоже не слишком хотелось расставаться с женой, но эта экспедиция могла стать поворотным моментом в его карьере, ступенькой в безбедное будущее. Однако Каролина и слушать ничего не желала. Она грозилась — хотя это было против всякой логики — уйти от него. Гилфорд спокойно и терпеливо приводил свои аргументы, но она стояла намертво.

В конце концов супруги пошли на компромисс. Пирс оплатит Каролине путешествие до Лондона, где она поживет у родных, а Гилфорд отправится дальше, на континент. В момент Чуда ее родители гостили в Лондоне, и она заявила, что хочет увидеть место их гибели.

Разумеется, говорить, что люди погибли в момент Чуда, было не принято. Предпочитались выражения «их забрали», «ушли в мир иной», как будто какая-то сила в единый миг вознесла их на небеса. Впрочем, как знать? Возможно, именно так и случилось. Но факт оставался фактом: несколько миллионов человек попросту исчезли с лица земли вместе со своими городами и селениями, вместе с флорой и фауной, и Каролина не собиралась прощать это Чуду.

Гилфорду стало немного не по себе на борту «Оденсе», когда выяснилось, что только он взял с собой жену и ребенка, однако никто не выказывал недовольства по этому поводу, а Лили мигом сделалась всеобщей любимицей. Поэтому он решил считать себя счастливчиком.

После ужина общество разделилось: судовой врач отправился коротать вечер в компании бутылки ржаного канадского виски; ученые перебрались в курительную комнату, чтобы играть в карты за видавшими виды ломберными столиками; Гилфорд же вернулся в каюту, чтобы прочитать Лили на ночь главу из славной американской сказки «Волшебник страны Оз». С тех пор как сказки Андерсена и братьев Гримм впали в немилость за то, что были проникнуты тлетворным духом Старой Европы, их нишу заняли книги Фрэнка Баума. Малышка Лили, к счастью, не знала о том, что за книгами стоит политика, она просто обожала Дороти. Гилфорду и самому успела полюбиться отважная девочка из Канзаса.

Наконец Лили откинулась на подушку и закрыла глаза. Глядя, как она засыпает, Гилфорд растерялся на миг под натиском неожиданных мыслей. До чего же странная штука жизнь! И как только он умудрился оказаться на борту парохода, идущего в Европу? Возможно, это не такой уж и разумный шаг с его стороны.

Впрочем, пути назад, разумеется, уже нет.

Он получше укрыл Лили одеялом, выключил свет и присоединился к Каролине. Она уже спала, лежа к нему спиной. Гилфорд прильнул к ней, всем телом впитывая ее тепло, и уснул, убаюканный мерным гулом двигателей.

Проснулся с рассветом, ощущая смутное беспокойство. Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить жену с дочкой, оделся и выскользнул из каюты.

Холод на палубе пробирал до костей, утреннее небо сияло фарфоровой голубизной. Лишь несколько полупрозрачных облачков висело над восточным горизонтом. Гилфорд стоял у фальшборта, ловя лицом ветер и не думая ни о чем определенном, пока к нему не присоединился молодой офицер. Он не представился и не назвал чина, лишь молча улыбнулся, отдавая дань невольному товариществу двух человек, бодрствующих на рассвете.

Некоторое время они молча смотрели на небо. Потом моряк повернул голову и сказал:

— Мы уже близко. Ветер доносит запахи, чувствуете?

Гилфорд нахмурился в ожидании очередной страшной байки.

— Что за запахи?

Тягучий акцент выдавал в моряке американца, уроженца штата Миссисипи.

— Тут и корица, и зимолюбка, и еще что-то незнакомое. Какая-то пряность из краев, где никогда не ступала нога белого человека. Закройте глаза, так лучше ощущается.

Гилфорд послушно закрыл глаза и потянул носом. Холодный воздух немедленно обжег ноздри. Будет просто чудо, если уловится хоть слабейший запах на таком ветру. И все же…

Что это? Гвоздика? Кардамон? Ладан?

— Чем это пахнет?

— Новым миром, дружище. Каждым его деревом, каждой рекой, каждой горой, каждой долиной. Это запах целого континента, который ветер несет через океан. Чувствуете?

Гилфорд вроде бы чувствовал.

Глава 2

Элинор Сандерс-Мосс оказалась в точности такой, какой Элиас Вейл ее себе представлял: пышногрудая, не первой молодости южанка из аристократической семьи. Прямая спина, вздернутый подбородок, стекающие с шелкового зонта струи дождевой воды, чувство собственного достоинства на руинах молодости. Свой двухколесный экипаж она оставила у обочины: по всей видимости, автомобильный ренессанс обошел ее стороной. Чего отнюдь нельзя было сказать о возрасте миссис Сандерс-Мосс. На ее лице залегли гусиные лапки прожитых лет и следы душевной тревоги. Морщинки замаскировать было уже невозможно; тревогу она явно пыталась скрыть.

— Элиас Вейл? — спросила она.

Он улыбнулся, демонстрируя такую же, как и у нее, сдержанность в стремлении выйти победителем из этой схватки характеров. Каждая пауза — очко в его пользу. Он достиг в этом искусстве немалых высот.

— Миссис Сандерс-Мосс, — произнес он наконец. — Прошу вас, проходите.

Она переступила порог, сложила зонтик и без церемоний бросила его в подставку в виде слоновьей ноги. Вейл затворил дверь, и посетительница сощурилась. Он предпочитал полумрак. В пасмурные дни вроде сегодняшнего глазам требовалось время, чтобы привыкнуть. Передвигаться в темноте рискованно, но атмосфера важнее: в конце концов, сфера его деятельности лежит в области незримого.

И атмосфера уже начинала действовать на миссис Сандерс-Мосс. Вейл попытался увидеть всю картину ее глазами. Знававшая лучшие времена роскошь съемного дома на неправильном берегу реки ПотомакТ. е. на правом берегу. Во время Гражданской войны по реке проходила граница Конфедерации южных штатов.. Серванты, заставленные бронзовыми статуэтками Викторианской эпохи: греческие атлеты; Ромул с Ремом, приникшие к сосцам волчицы. На стенах японские гравюры, утопающие в сумраке. И сам Вейл, рано поседевший (что споспешествовало образу), плотный, в отделанном бархатом пиджаке; лицо было бы совершенно простецким, если бы не горящие зеленым пламенем глаза. Вейлу очень повезло: волосы и глаза с первого взгляда вызывали доверие.

Он намеренно затягивал молчание. Миссис Сандерс-Мосс занервничала и наконец произнесла:

— Мы с вами договаривались о встрече…

— Разумеется.

— Миссис Фаулер рекомендовала…

— Я знаю. Прошу вас, пройдемте в кабинет.

Он снова улыбнулся. Что им нужно, всем этим женщинам, так это нечто экстравагантное, потустороннее… Какое-то чудище, но их чудище; одомашненное, но не до конца укрощенное.

Он провел миссис Сандерс-Мосс за бархатную штору, в комнатушку, заставленную книгами. Книги были старинные, увесистые, весьма солидные, если не вглядываться в осыпавшуюся позолоту названий на ветхих корешках: собрание проповедей девятнадцатого века, купленное за бесценок на деревенском аукционе. Людям воображалось, будто в них содержатся тайные знания.

Он усадил миссис Сандерс-Мосс в кресло, а сам расположился напротив за столом. Посетительница ни в коем случае не должна догадаться, что он тоже нервничает. Миссис Сандерс-Мосс не рядовая клиентка, а крупная рыба, которую он приманивает уже больше года. У нее множество связей. Раз в месяц она устраивает в своем виргинском поместье салон, где собирается практически весь интеллектуальный бомонд города — с женами.

Вейлу очень хотелось понравиться миссис Сандерс-Мосс.

Посетительница сложила руки на коленях и устремила на него серьезный взгляд:

— Миссис Фаулер очень высоко о вас отзывалась, мистер Вейл.

— Доктор, — поправил он.

— Доктор Вейл. — Женщина все еще держалась настороженно. — Я не доверчивая простушка и не имею привычки обращаться к медиумам. Но миссис Фаулер весьма и весьма впечатлена вашим гаданием.

— Я не гадаю, миссис Сандерс-Мосс. Вы не увидите тут кофейной гущи и не услышите просьбу показать вашу ладонь. Не будет ни хрустальных шаров, ни карт Таро.

— Я не хотела…

— Я не обиделся.

— В общем, она очень лестно о вас отзывалась. Миссис Фаулер, я имею в виду.

— Я припоминаю эту почтенную даму.

— То, что вы рассказали о ее муже…

— Рад, что она осталась довольна. Давайте перейдем к делу. Что привело сюда вас?

Миссис Сандерс-Мосс положила руки на колени. Похоже, желание встать и уйти было огромным.

— Я потеряла одну вещь, — прошептала она.

Вейл молча ждал.

— Прядь волос…

— Чьи это волосы?

С нее разом слетела вся гордость, все высокомерие. И наконец прозвучало признание:

— Моей дочери. Первой дочери, Эмили. Она умерла в возрасте двух лет от дифтерии. Чудесная была малышка. Когда она заболела, я срезала у нее прядку, чтобы хранить вместе с несколькими другими ее вещами. Погремушка, крестильное платьице…

— Они тоже пропали?

— Да! Но именно волосы кажутся мне… самой страшной потерей. Это все, что связывало меня с дочерью.

— И вы хотите, чтобы я помог отыскать эти вещи?

— Если это не слишком незначительная задача для вас.

Вейл смягчил голос:

— Ну что вы. Конечно нет.

Миссис Сандерс-Мосс взглянула на него с огромным облегчением. Она раскрыла перед медиумом свою броню, а он не воспользовался этим, чтобы причинить ей боль. Он все понял.

— Вы мне поможете?

— По правде говоря, не знаю. Могу попробовать. Но вы должны будете помочь мне. Возьмете меня за руку?

Миссис Сандерс-Мосс нерешительно протянула через стол руку. Ладонь была маленькая и прохладная, и Вейл взял ее в свою, широкую и сильную.

Взгляды встретились.

— Постарайтесь не пугаться, что бы вы ни увидели и ни услышали.

— Трубный глас с небес? И все в таком духе?

— Нет-нет, никакой вульгарщины. Это же не цирковое представление.

— Я не хотела…

— Не важно. Вам придется запастись терпением. Нередко требуется немало времени, чтобы вступить в контакт с потусторонним миром.

— Я никуда не спешу, мистер Вейл.

С вводной частью было покончено; осталось лишь сосредоточиться и дождаться, когда бог начнет восставать из самых потаенных глубин его существа, которые индуистские мистики именуют нижними чакрами. Это не доставляло никакого удовольствия — процесс всегда был болезненным и унизительным.

За все в жизни приходится платить, подумал Вейл.

Да, о боге: лишь один Вейл был способен внимать его гласу. За исключением тех случаев, когда собственное бренное тело превращалось в рупор для этого голоса; в такие моменты Вейл не мог слышать ничего больше.

Впервые он услышал бога в августе 1914-го.

До Чуда он вел сомнительный образ жизни, путешествуя с передвижным шоу. Вейл и два его партнера колесили по глубинке с мумифицированным трупом, нелегально приобретенным в морге крохотного местечка Расин в штате Висконсин. Мертвеца демонстрировали за деньги, выдавая за тело Джона Уилкса Бута, убийцы Авраама Линкольна. Самый грандиозный успех шоу имело в захолустных городках, куда ни разу не приезжал цирк, вдали от железных дорог, в глуши, где на много миль окрест не было ничего, кроме хлопковых, пшеничных и конопляных полей. У Вейла весьма неплохо получалось зазывать народ и конферировать; он умел заморочить голову кому угодно. Но дела и до Чуда шли не сказать что в гору, а Чудо окончательно подкосило предприятие. Доходы сельских жителей резко упали, а те немногие, у кого еще оставались какие-то деньги, не горели желанием платить за возможность взглянуть на сморщенный труп убийцы. Гражданская война была вселенской катастрофой для предыдущего поколения. У поколения нынешнего имелась своя собственная катастрофа. В Айове партнеры сбежали, бросив Вейла с мистером Бутом посреди кукурузных полей.

Тот август выдался на редкость знойным. Вейл, уже успевший избавиться от Бута, торговал Библиями, которые носил в видавшем виды чемоданчике. Путешествовал он главным образом в товарных вагонах. Дважды на него нападали грабители. Он сумел отстоять свои Библии, но лишился запаса чистых воротничков и частично зрения на один глаз; зеленая радужка так и осталась слегка помутневшей. Впрочем, это тоже впоследствии ему пригодилось.

В тот день он долго ходил с товаром от дома к дому. Стояла влажная жара, небо было затянуто белесой пеленой, торговля не ладилась. В придорожной закусочной под гордым названием «Олимпия» в каком-то городишке — как же он назывался? — в излучине реки

Огайо, которая лениво змеилась на запад, официантка утверждала, что слышала далекие раскаты грома. Вейл на последние деньги купил сэндвич с цыпленком в подливе и отправился на поиски ночлега.

Уже в сумерках он набрел на заброшенный кирпичный завод на окраине города. В огромном здании царили духота и сырость, пахло плесенью и машинным маслом. Давно остывшие печи высились в сумраке, словно какие-то непристойные статуи. Вейл устроил себе лежку, перетащив с ближайшей свалки матрас на верхний ярус лесов — там он мог чувствовать себя в безопасности. Но сон никак не шел. Ночной ветер гулял в пустых оконных рамах, но нагретый за день воздух оставался спертым. Потом в темноте пошел дождь. Вейл слушал, как струйки воды проникают через тысячи трещин и заливают земляной пол. Эрозия, думал он, не щадит ни железо, ни камень.

Голос — вернее, еще даже не голос, а скорее предвещавший его раскатистый гром — раздался в голове без предупреждения уже глубоко за полночь.

Вейла в самом буквальном смысле парализовало.

Казалось, его придавило чудовищной тяжестью, и эта тяжесть имела электрическую природу: пульсируя, она влилась в тело и, искрясь, вышла через кончики пальцев. Наверное, его ударило молнией. Он решил, что умирает.

А потом раздался голос, и он произносил не слова, а сразу смыслы; соответствующие слова, когда Вейл пытался подыскать их, казались бледной тенью. «Он знает мое имя, — подумал Вейл. — Даже нет, не имя, а мое тайное представление о самом себе».

Электрическая пульсация заставила его открыть глаза. Со страхом подчинившись, Вейл увидел стоявшего над ним бога. Древний, с похожим на исполинского жука телом, сотканным из призрачного зеленоватого сияния, сквозь которое свободно падали струи дождя, бог был чудовищен. От него исходило зловоние, смутно напоминавшее запах разбавителя для краски и креозота.

Разве мог Вейл облечь в слова все, что узнал в ту ночь? Это было невыразимо, непередаваемо; он едва ли дерзнул бы осквернить открытое ему человеческим языком.

Впрочем, если бы его заставили, он сказал бы так:

Я узнал, что у моей жизни есть смысл.

Я узнал, что у меня есть божественное предназначение.

Я узнал, что я избранный.

Я узнал, что богов несколько и что им известно мое имя.

Я узнал, что под нашим миром существует еще один.

Я узнал, что у меня есть друзья среди облеченных могуществом.

Я узнал, что должен быть терпелив.

Я узнал, что буду вознагражден за терпение.

А еще я узнал самое важное: что мне вовсе не обязательно умирать.

— У вас есть служанка, — произнес Вейл. — Негритянка.

Миссис Сандерс-Мосс сидела очень прямо, глядя на него широко распахнутыми глазами, как перепуганная школьница, которую вызвал к доске строгий учитель.

— Да, Оливия… Ее зовут Оливия.

Вейл не отдавал себе отчета в том, что говорит. Он целиком и полностью предоставил себя в распоряжение иной, высшей силы. Перистальтика сделавшихся вдруг резиновыми губ и языка казалась чем-то чуждым и отвратительным, как будто в рот к нему заполз слизняк.

— Она давно у вас работает, эта Оливия.

— Да, очень давно.

— Она работала у вас, когда родилась ваша дочь.

— Да.

— И она ухаживала за девочкой.

— Да.

— Плакала, когда девочка умерла.

— Мы все плакали. Все в доме.

— Но Оливия испытывала более глубокие чувства.

— Правда?

— Она знает о коробке. С прядью волос и крестильным платьицем.

— Наверное, знает. Но…

— Вы хранили все это под кроватью.

— Да!

— Оливия протирает там пыль. Она знает, когда вы заглядываете в коробку. Знает, потому что в пыли остается след. Она внимательно следит за пылью.

— Это возможно, но…

— Вы очень давно не открывали коробку. Больше года.

Миссис Сандерс-Мосс опустила глаза.

— Но я про нее думала. Я не забыла.

— Оливия обращается с этой коробкой как с ковчегом. Поклоняется ей. Открывает ее, когда вас нет дома. Очень старается не оставить следов в пыли. Она считает коробку своей собственностью.

— Оливия…

— Она решила, что вы недостаточно чтите память дочери.

— Это неправда!

— Она действительно так думает.

— Так это Оливия украла коробку?

— В ее понимании это не воровство.

— Пожалуйста, доктор Вейл… скажите, где она? В надежном месте?

— Более чем.

— Где?

— В комнате прислуги, в глубине шкафа.

Перед мысленным взором Вейла промелькнула похожая на крохотный гробик деревянная шкатулка, замотанная в какое-то тряпье; пахнуло камфарой, пылью и затаенным горем.

— Я ей доверяла!

— Она тоже любила вашу девочку, миссис Сандерс-Мосс. Очень любила. — Вейл сделал судорожный вдох; мало-помалу он возвращался в собственное тело, чувствовал, как бог удаляется в свой таинственный мир. — Заберите то, что принадлежит вам. Но прошу вас, не будьте слишком строги к Оливии.

Миссис Сандерс-Мосс взирала на медиума с благоговейным трепетом на лице.

Она рассыпалась в благодарностях. От денег Вейл отказался. Ее восхищенная улыбка выглядела весьма многообещающе. Но разумеется, не стоило радоваться раньше времени.

Когда посетительница, захватив зонт, удалилась, Вейл откупорил бутылку бренди и поднялся на второй этаж, в комнату, где дождь барабанил в матовое оконное стекло, где ярко горел газовый свет, а единственной книгой в зоне видимости был растрепанный бульварный романчик «Под юбкой его любовницы».

Стороннему наблюдателю перемена, произошедшая с медиумом после божественного явления, не бросилась бы в глаза. Сам же Вейл чувствовал себя опустошенным, практически выпотрошенным. Он ощущал во всем теле ломоту, которую еще нельзя было назвать полноценной болью. Глаза щипало. Выпивка давала облегчение, но на то, чтобы полностью восстановиться, уходил целый день.

Если повезет, бренди приглушит сны, которые всегда мучили Вейла после контакта с богом. В этих снах он неизменно оказывался посреди бескрайней серой пустыни, и если из неуместного любопытства или из озорства поднимал первый попавшийся камень, под ним обнаруживалась дыра, кишевшая невиданными жуткими насекомыми: многоногими, клешнястыми, ядовитыми. Они в мгновение ока облепляли руку и, взобравшись по ней, проникали внутрь его черепа.

Вейл не был религиозен. Раньше он не верил в духов, столоверчение, астрологию и воскресшего Христа. Пожалуй, он и сейчас во все это не верил; его мистицизм ограничивался одним-единственным богом, тем самым, который вошел в его жизнь, грозно, непререкаемо заявив свои права на самые интимные уголки его сущности.

Он изрядно поднаторел в разнообразных жульнических схемах и уж точно не брезговал воровством, но в таких ситуациях, как с миссис Сандерс-Мосс, обмана не было: он ровным счетом ничего не знал ни о ней, ни о ее служанке, Оливии, ни об их драгоценных реликвиях в коробке из-под обуви. Собственные предсказания стали для Вейла полнейшей неожиданностью. Чужие слова срывались с его губ, точно переспелые плоды с ветки.

Понятное дело, эти слова принесут ему пользу. Но они послужат и другой цели.

Сжульничать было бы неизмеримо проще.

Он налил еще бренди и утешил себя мыслью о том, что к бессмертию через низость не придешь.

Миновала неделя. Ничего не происходило. Он уже забеспокоился.

А потом с дневной почтой пришла короткая записка.

Доктор Вейл,

сокровища вернулись на свое место. Моя благодарность не знает границ.

В этот четверг я даю званый ужин. Если вы сможете присутствовать, буду очень рада.

Жду вашего ответа.

Миссис Эдвард Сандерс-Мосс

«Элинор» — подписала она свое письмо.

Перевод с английского Ирины Тетериной