Читаем отрывок из нового романа Роберта Сойера «Оппенгеймер. Альтернатива»

Глава 1

1936

—Ты приносишь мне несчастье,  — сказал Хокон Шевалье. — Надеюсь, ты и сам это понимаешь.

Роберт Оппенгеймер посмотрел на друга, сидевшего рядом с ним на розово-зеленом диванчике в углу гостиной, где шумела вечеринка. Сам Оппи думал совсем наоборот. Хок приносил ему лишь удачу; в том числе благодаря ему он поселился в этом необычном доме на Шаста-роуд.

— Да что ты?

— Да, так оно и есть! Когда я где-то бываю без тебя, то всегда оказываюсь самым привлекательным.

Оппенгеймер коротко хохотнул. Шевалье, которому только-только исполнилось тридцать пять, на три года старше его, был красив, как киногерой. Овальное лицо с широко расставленными глазами, зачесанные назад светло-русые волосы делали его похожим на аристократов эпохи Людовика XV, и это впечатление усугублялось галантной манерой поведения, соответствовавшей его фамилии.

Оппи знал, что сам вовсе не таков — тощий, долговязый, угловатый, с вечно растрепанными жесткими черными волосами, с походкой неуклюжей, как у утки,  — один друг сказал, что он как будто все время падает вперед или, иными словами, кувыркается в будущее.

— Видишь вон ту? — продолжал Хок, указав на девушку чуть заметным кивком.  — За все время, пока мы находимся здесь, она ни разу не посмотрела на меня, зато на тебя…  — Шевалье покачал головой с наигранным негодованием.  — Это все из-за твоих глаз, чтоб им!.. Сверкаешь тут своими опалами…

Оппи привык к комплиментам по поводу своих бледно-голубых глаз; их нередко называли прозрачными или светящимися, но эта метафора оказалась для него новой. Он улыбнулся, повернул голову, чтобы взглянуть на женщину, на которую указывал Хок, и…

И, мой бог, он ведь уже видел это милое лицо — он был твердо уверен в этом. Но где?

— Ого! — вполголоса воскликнул Оппи.

— Вот именно, что ого, — согласился Хок.  — И как смотрела на тебя, так и продолжает. Так что придется тебе подойти и познакомиться.

— Я… м-м-м…

— О, ради всего святого… Роберт, иди уже! Ты изучаешь великие тайны вселенной, а девушки по сравнению с ними совсем просты.

Хок преподавал французскую литературу в кампусе Калифорнийского университета в Беркли. Оппи там же преподавал физику. Как правило, представители столь разных специальностей мало общаются между собой — у них просто нет общих интересов,  — но Оппи любил французскую поэзию, и они быстро и крепко подружились. У Хока было одно заметное преимущество — среди его слушателей было много студенток (на одной из них он женился), тогда
как в тех кругах, где вращался Роберт, женщин было очень мало.

— Действуй,  — продолжал подзуживать его Хок.  — Сделай что-нибудь такое, о чем стоило бы рассказать Барб, когда я вернусь домой. Попытай удачи.

— Ну ладно,  — буркнул Оппи и не спеша распрямился, поднимаясь с дивана. Конечно, он не мог просто подойти и представиться, но тут очень кстати вихрем пронеслась Мэри-Эллен, его квартирная хозяйка, облаченная в одно из своих сшитых из собственноручно расписанных батиков платьев, подметающих пол. Она то и дело устраивала вечеринки, часто посвящая их сбору средств в чью-то пользу. Сегодня деньги собирали для испанских республиканцев — или, может быть, для испанских националистов? Наверно, для хороших людей, но Оппи это было безразлично — он спустился из своей комнаты ради пончиков и выпивки, а не для того, чтобы кого-то поддержать.

— Мэри-Эллен, постойте. Не могли бы вы?..

— О, Роберт! Я очень рада, что вы решились оторваться от книг и присоединиться к нам! Но я вижу, ваш стакан пуст.

— Нет-нет, спасибо, пока не надо. Но если бы вы…  — Он сдержанным жестом указал на пышногрудую молодую женщину, сидевшую у камина.

— Ах! — воскликнула Мэри-Эллен; её широкое лицо расплылось в улыбке. — Конечно! — И, взяв Оппи за руку, она потащила его через полную народом комнату.  — Джин! — позвала она, и незнакомка подняла голову.  — Это лучший из моих жильцов; о, Фред, не надо, вы же знаете, что вас я тоже люблю! Его зовут Роберт, он преподает физику. Роберт, Джин учится на врача.  — Мэри-Эллен вдруг извлекла, словно ниоткуда, стул в стиле ар-деко и ловко усадила на него Роберта лицом к Джин.  — А сейчас я подам вам выпивку!

— Значит, вы будущий врач? — сказал Оппи, улыбнувшись Джин.

— Да. Точнее, психиатр.  — Голос Джин был теплым. Вблизи она показалась еще красивее, чем с другой стороны комнаты.  — Я преклоняюсь перед Фрейдом,  — продолжила она.  — Вы знаете его работы?

Как удачно кость выпала! Шесть очков!

— Представьте себе, знаю. И даже знаком с Эрнестом Джонсом.

— Неужели?! — воскликнула Джин.

— Чистая правда. Мы познакомились в Кембридже в 1926 году. В то время Джонс, близкий друг Фрейда, был единственным в мире психоаналитиком, говорящим по-английски, и потому-то и стал главным пророком этого учения в англоязычном мире.

— Расскажите… Боже мой, расскажите мне всё, что вы знаете о нем.

Снова бабочкой подлетела Мэри-Эллен, вручила Оппи стакан с бурбоном, подмигнула и помчалась дальше.

— Ну,  — начал Оппи,  — его кабинет находился на Харли-стрит…  — За разговором он продолжал присматриваться к её классически красивому лицу с прекрасной гладкой кожей, глазами поразительного изумрудного цвета, резко отличавшимися от его опаловых, и маленькой ямочкой на подбородке. Черные волосы девушки были коротко подстрижены. С виду она была лет на десять моложе его.

Они болтали почти час, легко переходя с темы на тему. Его восхищали её красота, казавшаяся неожиданно знакомой, и живой ум, но притом она оставалась неуловимой. Её настроение мгновенно менялось, она могла быть очень оживленной и шумной, а в следующий миг — печальной и хрупкой. И все же он слушал её внимательно, несмотря на стоявший в комнате шум, сливавшийся из множества разговоров чьей-то не очень талантливой, но одушевленной игры на пианино, и звона стаканов. Раз он даже вскинул руку и прервал её на полуслове.

— Моя семья, — рассказывала она, — переехала сюда из Массачусетса как раз перед катастрофой и…

— Вы попали в автомобильную аварию?

Она растерянно взглянула на него.

— Нет, я имею в виду катастрофу фондового рынка.

Оппи покачал головой.

— Биржевой крах 1929 года. Начало Великой депрессии.

— Ах, вот вы о чем… Ну да, конечно.

— Неужели вы не знаете? — непритворно удивилась Джин.  — Где же вы были? — Ему вдруг захотелось, чтобы она добавила: «всю мою жизнь», но она закончила фразу неожиданным предположением: — Вы, наверное, родились с серебряной ложкой во рту.

— Не то чтобы… Но мой отец благополучно пережил этот период.  — И он добавил, как будто это могло объяснить его легкое отношение к национальному бедствию: — Он тоже занимался инвестированием, но не в фондовую биржу, а по большей части в искусство.

Она снова склонила голову, свет фарфоровой настольной лампы лег под другим углом, и он неожиданно понял, где видел её лицо. Одной из любимых книг Оппи была «Цветы зла» Бодлера, которую он читал в оригинале. Абрис лица Джин, форма и размер её носа точь-в-точь походили на графическую иллюстрацию к душераздирающей Une Martyre из знаменитого издания 1917 года. Он мысленно напрягся, отбрасывая ассоциацию. Картинка была страшненькая: труп на смятой постели, отрубленная голова, красота, увядающая вместе с цветами в вазах, старый муж, скитающийся где-то в дальних краях…

Вечеринка подошла к концу, и Оппи, расправившийся уже с четырьмя дозами бурбона, настроился договориться с новой знакомой о свидании.

— Итак, мисс… — начал он.

— Тэтлок, — сказала она, и эти два слога ударили его, как пули.

— Вы… вы родственница Джона Тэтлока?

— Он мой отец.

— Джон Тэтлок? Медиевист из Беркли?

— Да, а что? Вы знакомы с ним?

«О да», — подумал Оппи. Джон Стронг Перри Тэтлок, специалист по Джеффри Чосеру, безусловный авторитет в ассоциации преподавателей Беркли, громогласно вещавший в столовой факультетского клуба, был ярым антисемитом. Впрочем, для Беркли это было в порядке вещей; когда Роберт попытался устроить туда своего студента Боба Сербера, заведующий кафедрой физики сказал, что одного еврея на его факультете вполне достаточно. Но… чёрт
возьми.

— А-а… — протянул Оппи; у него резануло под ложечкой. Он пока не назвал собеседнице своей фамилии.  — Что ж, приятно было познакомиться,  — скрывая досаду, сказал он, поднялся с изящного стула и вышел на лестницу, ведущую в его холостяцкую комнату.

Джин посетила и следующую вечеринку, которую устроила Мэри-Эллен, и ещё одну, оставаясь всё такой же очаровательной и притягательной. В конце концов Оппи набрался смелости и, попытавшись забыть о предубеждениях её отца, решился пригласить её на обед.

— И куда вы предлагаете пойти? — спросила она, и Оппи снова изумился. Значило ли это, что она заранее готова принять его предложение или, напротив, будет решать, достаточно ли фешенебельное заведение он предложит?

— Я… м-м-м… э-э…

— О, не ломайте голову, — улыбнулась она. — Вы любите острое?

— Даже очень.

— В Сан-Франциско есть такое место — кафе «Сочимилко». Может быть, знаете?

Он покачал головой.

— Вот и хорошо! Вдруг это место станет нашим? В субботу вечером? Или… может быть, суббота?..

До него не сразу дошло, что она имеет в виду его национальность и еврейские обычаи.

— Нет, суббота меня вполне устроит.

И они пошли туда. Кафе, название которого больше подошло бы для любимого им с детства юго-запада, нежели для Северной Калифорнии, где он теперь жил, оказалось плохонькой забегаловкой. Но это было совершенно неважно; Джин совершенно правильно отметила ещё при первом знакомстве, что он не придавал деньгам особого значения. С такой же готовностью он повел бы её в самый дорогой ресторан морепродуктов в районе верфей. Зато кабинки там оказались вполне подходящими для душевного разговора, carne adovada — в меру пикантным, а текила — крепкой и доброкачественной.

Оказалось, что Джин состоит в Коммунистической партии и пишет в её газету «Вестерн уоркер». Когда она заговорила об угнетенных и борьбе за свободу — эти темы сплошь и рядом обсуждали в университетском кампусе, но Оппи никогда не вслушивался в них, воспринимая эти разговоры как какой-то посторонний шум, — он поймал себя на том, что внимательно слушает, кивает и время от времени вставляет: «Да, да, да!»

Поздно ночью Оппи пешком провожал её домой. Пройдя квартал, она взяла его под руку. А войдя в подъезд небольшого дома, где она жила, они услышали музыку — кто-то из соседей слушал перед открытым окном новую джазовую композицию Бенни Гудмена «Слава любви». Там они остановились, Оппи привлек её к себе, наклонился и поцеловал впервые за всё время их знакомства, сначала легко и очень осторожно, а потом, когда она ответила, стал целовать её все более страстно и горячо.

С тех пор их встречи стали регулярными.

Несколько лет назад Оппенгеймер сделал в клубе любителей астрономии Калифорнийского технологического института доклад под названием «Звезды и атомные ядра»; он изучал крупнейшие и мельчайшие объекты, существующие в природе, но до встречи с Джин почти не замечал окружавший его человеческий мир.

И всё же он довольно скоро узнал и о том, что её внутренний свет неизменно омрачает тьма — её настроение прямо-таки скакало, ей часто снились кошмары, она была химерой — ангелом и демоном в одном лице; сама будущий психиатр, она давно уже постоянно наблюдалась у психиатра. Несмотря ни на что, он крепко полюбил её, а она, более подвластная чувствам, как высоким, так и низким, которые переполняли её дух, возможно, любила его еще
крепче.

Через несколько месяцев состоялась их помолвка… а потом Джин совершенно неожиданно разорвала её. «Я пока не готова,  — сказала она.  — Слишком рано». Впрочем, они продолжали встречаться, и он однажды набрался смелости и снова предложил ей стать его женой. Она согласилась, но спустя несколько недель снова передумала. Она уверяла, что любит его, но он заслуживает гораздо большего, лучшего. Роберт не смог переубедить её и, с разбитым сердцем, обратился за утешением к другим женщинам. Одной из них была Китти, миниатюрная соблазнительница, кокетливая лисичка, искусная наездница, способная (по крайней мере, так казалось) укротить любого жеребца. Она изрядно удивила его тем, что вскоре забеременела. И он исполнил долг порядочного человека — женился на ней.

Но в его сердце, в его мыслях всегда царила не Китти, а очаровательная, взбалмошная, противоречивая Джин Тэтлок, родственная душа, которую ему так и не удалось обрести.