Читаем отрывок из романа Р. Р. Вирди «Первая формула»

Перед вами эпическая сага о таинственном сказителе, который сплетает ложь и магию в историю, ставшей легендой.

«Все легенды рождаются из истины. И полны лжи. Данная легенда моя. Вы можете судить меня по ней как хотите. Но сначала послушайте мою историю.

Я похоронил деревню Ампур под горой льда и снега. Потом убил их бога. Я освоил древнюю магию и был проклят за это. Я развязал войну с теми, кто существовал до появления людей, и потерял принцессу, которую любил и хотел спасти. Я вызыватель молний и связующий огонь. Я — легенда. И я — чудовище.

Меня зовут Ари.

И это рассказ о том, как я выпустил на свободу первородное зло».

Перевод Виталия Тулаева

Разговор в тишине

Я вошел в таверну в поисках важнейшей вещи в мире. В поисках истории. И попал в самую опасную из них, какую и представить себе невозможно.

Таверна «Три сказания» походила на худшую в мире темницу.

Пустота.

Тишина.

И то и другое рано или поздно заканчивается.

Безмолвие звенело, словно туго натянутый канат, что вот-вот лопнет. Представьте, несколько человек разом затаили дыхание, ожидая, кто первым подаст голос. Несколько человек, готовых вцепиться когтями в того, кто промолвит слово. Подобная тишина возникает в компании мужчин, слишком уставших для того, чтобы начать разговор, и не желающих слушать собеседника. Так затихает зрительный зал перед началом пьесы.

Идеальная для меня сцена. Я знал, как заставить публику очнуться от сна с открытыми глазами, как ее заинтересовать. Однако же каждому хорошему представлению требуется подпитка. Мне, например, нужен крепкий чай.

Смазанные маслом, тщательно начищенные полы; изъеденные временем, хотя и прочные, деревянные балки… Мое внимание привлекла мутная поверхность единственного в таверне зеркала, мерцающего размытым миражом за спиной трактирщика.

Я подошел к стойке.

Хозяин таверны посмотрел на меня поверх кромки стакана, который натирал заученными механическими движениями. Окинул его взглядом и я. Нестарый еще, средних лет человек, хотя в редеющих на макушке волосах куда больше седины, чем положено мужчине его возраста. Мягкий выпирающий живот, который еще сильнее подчеркивает туго натянутая на теле коричневая рубаха. Грудь объемом с пивную бочку. Под глазами залегли тяжелые складки — то ли много бывает на солнце, то ли слишком часто улыбается. Правда, сейчас ни тени улыбки на его лице я не заметил.

Я молча разглядывал трактирщика, добавив в царившее в таверне безмолвие и свою лепту. Воздух в зале сгустился: казалось, его можно пощупать руками. Немолодые посетители в дальнем углу уставились на меня с неподдельным любопытством. Похоже, у этих ребят свободного времени хоть отбавляй. То, что нужно.

Знаю, как заинтересовать публику: исподволь подогреваешь в ней ожидание — словно потихоньку подкладываешь дровишек в тлеющий очаг — и дело в шляпе.

Слой за слоем.

Я добавил напряжения, вытащив дорожный дневник из висящей за спиной связки. Развернул, извлек из него лист бумаги. Достать перо из складок плаща — вроде бы проще простого, однако я не преминул сделать при этом замысловатый финт кистями. Тем, кто не слишком искушен в искусстве ловкости рук, могло показаться, что вещица выпрыгнула сама.

Театральные жесты и зрелищность представления всегда производят неизгладимое впечатление на публику. Взгляды посетителей привлек длинный футляр, который я неторопливо положил рядом с собой.

В глазах завсегдатаев уже светилось откровенное любопытство.

В мою ладонь привычно и удобно лег тонкий кусочек рога с серебряной инкрустацией. Внутри — полость с чернилами. Я медленно и плавно начал водить пером по бумаге.

Трактирщик посматривал на меня с тщательно замаскированным интересом, и его молчание еще больше уплотнило повисшую в зале тишину. Он походил вдоль стойки и, словно невзначай, встал против меня. Вроде как нашел подходящее место, куда поставить начищенный до блеска стакан.

На обман я не поддался и тут же запустил к нему по стойке лист бумаги. Улыбнувшись, замер в ожидании.

Трактирщик покосился на мою записку, моргнул и уставился на троицу в углу. Безмолвие сгустилось еще; наконец толстяк поднял бумажку, зажав ее между большим и указательным пальцами. Ну и глаза у него… Цвета опустившегося над рекой утреннего тумана — тускло-серые, а за скучной серостью — слабый намек на выцветшую со временем голубизну. Он вчитался в мои письмена, и его зрачки затвердели, стали похожи на холодный сланец. Возможно, моя странная просьба покоробила трактирщика, однако его лицо не изменилось ни на йоту.

Толстяк снял с латунного крючка над головой деревянную кружку и повернул краник бочонка, откуда потекла жидкость цвета сырой землицы. Перекрыв клапан, плюхнул кружку на стойку и застыл, словно каменное изваяние. Ему, как и всем остальным, хотелось знать — что будет дальше?

Подтянув кружку к себе, я заставил публику подождать. Одно дело — попросить напиток, и совсем другое — заказать его, не промолвив ни слова. Об оплате, к удивлению собравшихся, даже речи не зашло. Я знал, что делал.

Тишина в зале взорвалась скрипом отодвигаемых посетителями стульев.

Я направил взгляд на источник шума, даже не повернув головы. К стойке шагала дружная троица. Итак, что же налил мне трактирщик? Ему было сказано — чай, а в кружке плескался эль.

Я промолчал. Всегда чувствую, когда меня испытывают. И знаю, как себя в этом случае вести. Большинство владельцев таверн не слишком охотно обслуживают ершистых лицедеев: получишь от них монету-другую, а хлопот не оберешься. Я сбросил капюшон и поднес кружку ко рту.

В прозрачном и терпком напитке явственно ощущался привкус корицы, кардамона и ясменника, еще присутствовали легкие нотки аниса. Пришлось сдержаться, чтобы не облизать губы. Я подавил удивленный вздох.

Безмолвие.

Я выстраивал его слой за слоем до тех пор, пока не услышал, как взволнованно стучат сердца посетителей. У всех четверых, включая трактирщика, в глазах плескался немой вопрос: кто этот незнакомец в красном плаще с капюшоном? Что он скрывает в длинном футляре, лежащем на соседнем табурете?

Сделав еще глоток, я терпеливо ждал, кто первым вымолвит слово, кто разобьет стекло тишины, повисшей здесь еще до моего прихода?

Хозяин заведения молча навис надо мной, явно рассчитывая на звонкую монету за поданный напиток.

Что ж, оплату он получит, и не только в деньгах.

Один из троицы пробормотал:

— Его плащ… Он шевелится сам по себе…

А как он думал?

Ткань безмолвия распалась окончательно.

Второй завсегдатай, мужчина преклонных лет, откинул с глаз прядь седых волос.

— Клянусь, чертова штука секунду назад кровоточила!

И это верно.

Пусть пошушукаются. Я отставил свой посох, и шепот стал громче:

— Пришел молча, сидит словно немой. Посох, капюшон, связка книг…

Ну да.

— Я слыхал об одном таком. Говорят, он таит свои речи внутри, будто тлеющий уголь. А начнет говорить — все слушают, точно заколдованные. От его сказаний не оторвешься. Сказитель, вот он кто!

Я развернулся и, схватив посох, ударил в деревянную половицу. Таверну потряс раскат грома, сквозь который раздался мой голос:

— Это тоже правда!

Вновь вернулось безмолвие, и я властно его удержал. Теперь мне решать, когда его нарушить.

Один из посетителей, мужчина в темных бриджах и рубахе в тон, смущенно заерзал, зашаркал по полу носком ботинка. Куртка его видывала лучшие времена — из швов торчали нитки, манжеты обтрепались, дорожная пыль въелась в тусклую серую материю. Да и сам он был словно вырезан из полежавшего под дождями и снегами полена: лицо сморщенное и потускневшее, будто старая кожа. Мужчина не мог найти себе места от нетерпения.

— Верно, перед вами сказитель! Я забавлял дюка Тарвинтера своими историями о храбрецах и героях. Я собрал тайны со всего мира, нашел забытые сказания и великие легенды, и сегодня… Сегодня я готов поделиться с вами своим знанием. Но… каждому сказителю требуется внимающая ему публика. Ищите желающих, если хотите услышать то, что не забудете никогда.

Я поклонился, картинно разведя руками в стороны, и троица, несмотря на преклонный возраст, стремглав бросилась к выходу.

Обернувшись к трактирщику, я улыбнулся, сделал еще глоток эля и на этот раз удовлетворенно вздохнул:

— Очень неплохо!

Ткнув большим пальцем в сторону двери, осведомился:

— Так вот почему ты меня угостил бесплатно? Как считаешь, сколько народу удастся собрать к вечеру?

— Людишки в Карчетте изголодались по новостям, — положив руки на стойку, ответил толстяк. — Вечером здесь будет не протолкнуться. — В его глазах сверкнул огонек. — Клиентам что нужно? Потратить свои денежки на развлечения. Надеюсь, ты оправдаешь свою репутацию.

— Иначе и быть не может, — заявил я, снова подняв кружку.

— Говоришь как та женщина, — фыркнул трактирщик.

Я приподнял бровь, ожидая пояснений, и собеседник метнул взгляд в сторону лестницы на второй этаж.

— Ты с ней наверняка еще встретишься. Вот у кого рот не закрывается. Не пойму, почему до сих пор не выкинул ее отсюда.

Хозяин заведения схватил тряпку и, не сводя с меня глаз, начал лениво протирать пятно на стойке.

На пустой зал вновь наползала тишина, но теперь она была мне без надобности.

— Значит, люди жаждут новостей? А каких именно? Народец, как посмотрю, здесь мрачноватый.

— Ты что же, ничего не знаешь? — нахмурился трактирщик, отложив тряпку и рассматривая пятно на стойке.

Редко бывает, что я не в курсе событий, однако, похоже, сегодня выдался именно такой денек. Местные сплетни занимали меня мало; интересно, что тут происходит на самом деле.

Я покачал головой, и толстяк вздохнул:

— В моей таверне давненько не звучали сказания, и тому есть причина. В Этайнии много чего творится. Больше цикла назад убили принца-избранника.

Я быстро произвел в уме подсчеты, вспомнив, сколько дней считается здесь циклом. Четырнадцать… Два цикла — местный месяц. В странах вдоль Золотого Пути в циклах разное количество дней, и к единой системе до сих пор не пришли. Между некоторыми государствами имелись политические разногласия, и пересечь границу между ними было практически невозможно. Я махнул трактирщику рукой. Продолжай…

— Его младший брат, инфант, занял на троне место убитого, но выборы проведут снова. Другие принцы из царствующего семейства воспользовались смертью избранника и обратились к церкви с просьбой изменить порядок. Семь младших принцев сражаются между собой, и народ беспокоится. Что будет? А будет то же самое. Все равно нам представят принца-избранника, все равно он станет королем, и люди вздохнут спокойно. Надеюсь, тогда снова появятся сказания. Хотя никогда не знаешь, что предпримет человек, севший на трон. Парочка принцев уже потирает руки: как бы ввязаться в одну из разгорающихся в нашем мире войн.

Толстяк помолчал, вновь занявшись неподдающимся пятном.

— Впрочем, если спросишь меня — хотя мое мнение никого не интересует, — я скажу, что нам следует держаться подальше от заварушек в других странах. Инфанты думают иначе. Кое-кто из них спит и видит, что, став королем, заставит нас сунуть нос в какое-нибудь пекло. Попомни мои слова, сказитель.

Избранник убит…

От следующего вопроса следовало воздержаться, однако сказитель и слухи — понятия неразделимые.

— Как думаешь, кто убийца?

Я запрокинул кружку, наблюдая поверх ее ободка за лицом собеседника. Тот, однако, владел собой куда лучше, чем я ожидал. Разве что слегка напрягся и выпрямился, словно кол проглотил.

— Не знаю. Я не самый умный человек на свете, но согласен с местными. Лучше об этом не думать, не то что указывать на кого-то пальцем.

Пора сменить тему. Если в Карчетте так беспокоятся насчет выборов, то болтать об этом — лишь врагов наживать. Мне нужно было понравиться местной публике, более того — она должна меня полюбить. Я ведь хочу получить бесплатную пищу и кров, который будет отличаться от хлева? Скажу что-то невпопад об одном из принцев Этайнии — в хлеву и окажусь.

Как угадаешь, кого твой собеседник держит за фаворита?

— А другого рода истории? Сюда не заносили чего-нибудь достойного внимания? — спросил я, упершись локтями в стойку.

— Твоего внимания? — хмыкнул трактирщик. — Говорят, ты парень придирчивый.

— Так и есть, — улыбнулся я. — Мне ведь известны почти все сказания, что ходят в нашем мире, причем некоторые легенды не обошлись без моего участия.

И в части из них мне выпала роль едва ли не главного персонажа, о чем я нередко сожалею.

— До сих пор ищу нечто особенное — сказание сказаний, историю, которой требуется настоящий сказитель, — продолжил я.

Глаза трактирщика затуманились, губы зашевелились, беззвучно повторяя мои слова.

— Эк тебя несет…

— Бывает. Особенность ремесла.

— Слышал, слышал, — снова фыркнул толстяк и примолк, разглядывая пятно.

Стойка была деревянной, цвета пропитанного медом песчаника, однако местечко, которое трактирщик упорно натирал, блестеть отказывалось наотрез. Он подышал на стойку и начал тереть еще усерднее и все же результата не добился, раздраженно вздохнул и отшвырнул тряпку.

Я выловил ее из воздуха, взмахнул и сложил в плотный квадрат. Полуистлевшая тряпка давным-давно пропиталась какой-то гадостью типа засохшей крови и цветом напоминала нечто среднее между гнилой сливой и красным вином. Надави посильнее — проткнешь материю насквозь.

Странно, почему трактирщик пользуется именно этой ветошью? За его спиной, между бутылей, лежит много практически новых тряпиц. Значит, для него важен именно этот кусочек ткани. Выходит, за ним кроется история…

История кроется за чем угодно и за кем угодно и нередко представляет собой важнейшее сказание, хотя на первый взгляд — пустяк пустяком. Жизнь каждого человека — история, а стало быть, каждый из нас несет в себе магию.

Жизнь годами учит нас эти истории забывать.

Мой долг — сделать так, чтобы их помнили.

— Позволишь? — спросил я, указав на тусклое пятно.

— Ни в чем себе не отказывай, — промолвил трактирщик, скрестив руки на груди и отступив на шаг.

— И не собираюсь.

Поднявшись с табурета, я снял с плеча перевязь с книгами. Кожаный ремень надежно удерживал огромное количество сказаний, собранных мной за долгие годы. В одном из томов содержались такие истории, что ни читать, ни рассказывать нельзя.

Есть тайны, которые следует хранить под спудом.

Положив связку на табурет, я поправил у стойки свой посох и размял тряпку.

— Что она скрывает?

— О чем ты?

Я провел пальцем по стойке. На ощупь — словно речной камень: поверхность гладкая и в то же время слегка пористая.

— За старой тряпкой что-то кроется. Иначе зачем беречь этот хлам, если у тебя припасено несколько вполне сносных тряпиц?

Не поднимая глаз на трактирщика, я изучил тусклое пятно. Дерево было старым, и все же пробивавшееся сквозь окно солнце заставляло его сиять в своих лучах.

Я потянул носом. Пахло от стойки лимоном и маслом. Судя по всему, хозяин ухаживал за ней регулярно.

Впрочем, почти все содержатели подобных заведений относятся к своему имуществу трепетно — иначе зачем вкладывать в него деньги? Однако мой собеседник дал бы фору любому. Таверна «Три сказания» была для него чем-то особенным — во всяком случае, некоторые ее уголки уж точно.

Склонившись над стойкой, я подышал на поверхность.

— Ты будешь смеяться, — печально улыбнулся трактирщик. — Звучит глупо, но дело в женщине.

Дело всегда в женщине. Всегда. Я снова подышал на пятно и махнул рукой. Слушаю тебя…

— Как по-твоему, сколько лет этой таверне?

У меня екнуло сердце. Про пятно я на секунду забыл. Вариантов ответа было множество, и почти каждый из них мог оказаться верным. Например — по меньшей мере несколько десятков лет. Не в точку, но правильно. Или — таверна достаточно стара, чтобы стать важным местом для жителей Карчетты. И это недалеко от истины.

Так или иначе, из десятка безупречных ответов следовало выбрать один — тот, которого ждал толстяк.

— Не знаю, но очень хотел бы услышать эту историю от тебя.

Шестое чувство подсказывало, что трактирщик накрепко связан со своим заведением.

У каждого внутри есть некоторое количество скопившихся за долгую жизнь историй, и мой долг — сделать так, чтобы они прозвучали вслух. Людям следует делиться своим прошлым с тем, кто готов слушать.

Я был готов.

Трактирщик откашлялся и снова принялся натирать начищенный до блеска стакан. Обвел ногтем его кромку, и она едва слышно запела. Неторопливо, словно спешить ему в этом мире некуда, наполнил его все из того же бочонка.

— Из стакана вкуснее, — пробормотал он, сделав долгий медленный глоток. — Далеко не все знают мою историю, и уж точно никто не расскажет. Она началась, когда я встретил ее.

Ее… Сколько историй начинается с этого короткого слова! Уголки моих губ невольно приподнялись, однако я тут же согнал улыбку с лица. Известно, чем частенько заканчиваются подобные рассказы.

— Не слишком много я до того видел в жизни, — покачал головой толстяк и сделал глоток эля. — И не думал, что увижу. — Он задумчиво улыбнулся, окинув взглядом таверну. — Наверное, ты скажешь, что так и вышло. Но… появилась она, и все изменилось.

Накрыв пятно свернутым кусочком ткани, я для вида потер стойку.

— Карчетта не лучшее место на свете. Люди стремятся уехать на запад, к морю. Рыболовство — дело хорошее. Если уж денег не заработаешь, все равно будешь с пищей. Этайния — страна рыбаков, — бубнил трактирщик. — Только, как ни стыдно это признавать, плавать я не умею. А какой толк с рыбака, если он не сумеет выплыть? Что же оставалось делать молодому парню?

Я тер стойку все усерднее и внимательно прислушивался к рассказу.

— Не годишься в рыбаки — иди в моряки. Со всех сторон слышал, что передо мной — весь мир. — Замолчав, он покосился на меня. — Мир, моряк — все от слова «море», тебе не кажется?

— Хм, а ведь правильно, — изобразил я легкую улыбку. — Наверное, устал, сразу и не сообразил.

Я тер и тер, отдавшись ритму механических движений, и наконец ткань моего разума сложилась. Сначала пополам, и теперь я воспринимал одновременно тусклое пятно на стойке и рассказ трактирщика. Материя разума сложилась еще раз, образовав четыре грани восприятия. В голове прояснилось; мир пропал, осталось пятно. Исчезли иные образы, развеялись посторонние мысли. Разум свернулся снова. Восемь граней…

Пятно на стойке, пятно в голове. Маленький деревянный пятачок, который следует восстановить до блеска. Единственная мысль усилилась стократ, родив новый образ: та же самая стойка, только много лет назад. Свежее дерево сияет глубоким внутренним светом и теплом.

— Я был обычным молодым парнем с кучей планов в голове, однако не знал, как их осуществить. Всегда можно заняться фермерством, но для этого нужно иметь стадо или деньги, чтобы его купить. А где их взять? Руки у меня были вставлены не тем концом — строить я не умел. Прибиться учеником к хорошему мастеру, который обучил бы ремеслу, тоже не удавалось. Тогда я сказал себе — буду путешествовать. Странствия приносят человеку пользу — во всяком случае, я об этом много слышал.

Что ж, тут он прав…

— Однако и для путешествий требуются деньги. Видишь, я не слишком силен в составлении планов. Такая жизнь, — безнадежно махнул он рукой. — Не очень много способов ее изменить. Я оказался в тупике.

Я помалкивал, продолжая сворачивать материю разума. Для меня существовала лишь блестящая на всем своем протяжении деревянная поверхность; ее вид портило тусклое пятнышко. Внутри меня формировалась истинная сущность стойки, отличающаяся от той, которую она являла собой сегодня. Мой внутренний глаз видел однородную идеальную древесину, и я зацепился за этот образ. Разум свернулся вновь, и каждая грань восприятия отразила, словно отпечатки на пергаменте, родившуюся в мозгу картинку.

— Ну, я решил, что сперва следует освободить голову от посторонних мыслей, и направился в единственную в округе таверну. — Трактирщик тихо усмехнулся. — Нет, не в «Три сказания». Во всяком случае, называлась она тогда точно иначе.

Слова его звучали глухо, словно издалека, а я сосредоточился на своей задаче. Каждая клеточка моего существа верила, что тусклый пятачок вот-вот заблестит так же, как и вся стойка.

Я вновь подышал на поверхность. Вент — это раз… Ткань разума продолжала складываться, уподобившись многогранному зеркалу, бесчисленное количество раз отражающему один и тот же образ. Во мне забурлила вера в свои силы, которая не посещала меня давным-давно, и я направил ее поток на стойку, представив, что поверхность становится столь же яркой и безупречной, как много лет назад. Эрн… Я провел тряпкой по дереву и убрал руку.

Передо мной сияло идеально отполированное покрытие, отражая то, чего лучше не видеть никому.

Я уже несколько дней отпускал бороду. Мои волосы мои были черны, как штормовая ночь, и завивались буйными кудрями. Длинные волнистые пряди спадали почти до линии шеи. Глаза цветом напоминали стойку бара, разве что чуть темнее — нечто среднее между янтарем и кедровым орехом.

— Солюс и тень, мальчик! Я ведь думал, что ты испытаешь свои способности на одном маленьком пятачке, а не на всей стойке! Даже не заметил, как ты это делаешь… — Трактирщик заморгал и потер глаза. Опустил стакан. — Похоже, я слишком погрузился в свой рассказ. Приятно вновь видеть блеск старого дерева, вот только раньше оно таким не было. Господи, да я в него смотреться могу!

Он разразился приступом нервного смеха, быстро перешедшего в тяжелый вздох.

— Ах, Рита… Жаль, что ты этого не видишь!

Я стряхнул морок, вызванный снизошедшей на меня силой.

— Рита? О ком ты?

Догадаться несложно, и все же некоторые истории лучше услышать не от сказителя, а от человека, их пережившего. В них всегда присутствует нечто особенное: изменение голоса, когда собеседник повествует о любимой, внутренняя боль, которая заполняет сердце и выходит наружу, или ярость, подобная расплавленному металлу.

Хороший сказитель способен имитировать эти оттенки, и все же истории должен рассказывать их непосредственный участник.

— Хм… Рита? Рита стояла за всем, что ты видишь, — рассеянно обвел рукой зал мой собеседник. — Мы встретились в пору моей молодости. Юность — лучшая пора для знакомства с особенной девушкой. С другой стороны — годится любое время, коли так решит судьба. Это ведь и вправду судьба, фортуна, когда на твоем пути попадается правильный человек. Я в те дни оказался без руля и ветрил, если так можно выразиться.

Я кивнул. Понимаю…

Этайния — прибрежное королевство, обязанное своим богатством торговле, рыболовству и добыче соли, которая приносит казне огромные прибыли. Жизнь здесь вращается вокруг солнца и моря. Теплый климат дает возможность отвести обширные территории под сельское хозяйство. Королевство особенно славится урожаями зерна. За посадками заботливо ухаживают местные труженики. Правда, развитие Этайнии сдерживают религия и происки семи принцев-инфантов.

Не заметив, что я погрузился глубоко в свои мысли, трактирщик продолжил:

— Рита и вправду была особенной девушкой.

Была… Мое сердце екнуло — я предполагал, куда заведет нас эта история.

— Она была умна и рассудительна. Подобрала меня на «Солюс ду Невр» — фестивале в честь нового солнца. Наконец кончилось время серых небес и бурных морей, рассеялась тьма. Наступали погожие деньки — чистое небо, ясное утро. Видел бы ты мою Риту, сказитель. Не девушка, а солнечный лучик в воздушном красно-оранжевом платьице. Сама сшила. Мастерица, каких поискать. — Он улыбнулся. В его глазах засиял свет, и мой трактирщик сразу словно помолодел лет на десять. — А как она кружилась в танце! Словно листочек на ветру… Можешь себе представить?

Я слушал молча. Пусть задает вопросы и сам на них отвечает.

— Но ты еще молод, сказитель. Наверняка у тебя было достаточно красивых девчонок. — Он смерил меня выразительным взглядом. — Только той самой, единственной, ты так и не нашел. Верно?

Трактирщик ошибался, и все же я кивнул.

— Ну, уж не знаю, как вышло, что Рита прониклась ко мне симпатией. Да я никогда и не задавался этом вопросом. Какой смысл сомневаться в своей фортуне? Если уж Солюс дает — то дает от души. Солнце — оно солнце и есть. Так вот, Рита меня убедила, что знает способ изменить жизнь и проторить собственную дорожку в нашем мире. Тебе не даются ремесла, зато ты человек физически сильный и волевой, говорила она. Я начал браться за любую работу, какая подвернется. Грузил тюки с товаром на побережье, вдали от дома, а деньги отсылал Рите. Она меня ждала.

Он расплылся в улыбке.

— Перевозил лес для строителей, драил палубы и корпуса кораблей. Работал на стеклодувов, имевших подряды на остекление больших храмов: поднимал готовую продукцию на самый верх. Так прошли годы. Домой наведывался, как только представлялась возможность. Мы с Ритой очень сблизились. Разговаривали на обычные для молодых людей темы. Планы, мечты… Я настаивал, что хочу пустить корни здесь, только не знал каким образом. Да бог с ним… Самое главное, что я влюбился в умнейшую девушку на свете. Она откладывала каждую монету, каждую септу, когда мне удавалось что-то заработать. А сама рукодельничала.

Трактирщик постучал по стойке:

— Вот с этого мы начали. Пусть немного, но все же задел на будущее. Бродила в наших головах надежда, что когда-нибудь мы построим свой собственный дом, таверну — место, куда сможет заглянуть путешественник, которым мне не удалось стать. Своего рода дом в доме. Недурно, а?

— Недурно, — односложно отозвался я.

— Так вот, я вернулся домой, хотя и ненадолго. Работал где мог, пока не услышал, что старая таверна, которую мы присмотрели, сгорела. — Он нахмурился, и свет в его глазах погас. — Место было не самым хлебным, и все же неплохим.

Трактирщик откашлялся и протянул руку, попросив взглядом старую тряпку.

Принял он ее молча и снова взялся натирать стойку, хотя необходимости в том уже не было никакой.

— Итак, мы потеряли частичку мечты о доме. Меня это потрясло. Уже начал подумывать: может, взять все отложенные деньги и куда-нибудь переехать? Однако Рита стояла на своем — не готова была распрощаться с надеждой на лучшую долю. Если женщина считает, что права, и начинает упрямиться — ее не переупрямишь. Исключений из этого правила нет. Надо ей подчиниться — так безопаснее, поверь.

Он лукаво подмигнул.

— Так вот, Рита отказалась сниматься с места. Убедила меня, что нам следует сделать предложение владельцу таверны и выкупить то, что от нее осталось, а осталось немного. От слова своего она не отступила — проводила день и ночь у дверей старого Абрахама, иностранца с далекого востока, который в свое время осел в наших краях. Переговоры вела твердо и не сдавалась, пока старик не плюнул. Дело было сделано — старая таверна перешла к нам.

Трактирщик тяжело вздохнул, поднял свой стакан и осушил его одним глотком.

— Мы засучили рукава. Я еще раз уехал на цикл или два — словом, большую часть месяца меня тут не было. Вернулся с деньгами и приступил к строительству. Как я уже сказал, первым делом мы поставили стойку, — напомнил он, постучав по столешнице. — А потом вокруг нее возводили свои «Три сказания». На все про все ушло семь месяцев — почти целый год прошел в трудах. В итоге мы с Ритой своего добились.

Он прислонился спиной к полке, заставленной бутылями и бочонками, скрестил на груди руки и заметно расслабился.

— Дом был построен, и мы начали им заниматься. Все шло отлично для двух молодых людей, которых влекли вперед мечты и любовь. Лучшего и представить невозможно. Неудачи случались — куда без них. Дважды едва не распростились с нашим детищем из-за пожаров. И людишки на пути попадались не дай бог, и сборщик налогов как-то пытался вывести Риту из себя, чтобы ее подловить. — Толстяк покачал головой, подавив смешок. — Бьюсь об заклад, парень до сих пор не забыл тот разговор. Другое дело, что Рита всегда лаяла куда сильнее, чем кусалась.

Что ж, мне приходилось встречать подобных людей.

— Но мы держались.

Его голос вдруг сел. Знакомый тон… Сейчас история даст поворот. Тот самый миг, когда четко понимаешь: речь о том, как «они счастливо жили до самой смерти», не пойдет.

Сейчас я услышу трагическое повествование.

Не впервой; да мне и самому приходилось принимать участие в похожих драмах. История помнит все.

— Так прошло два года. Мы неплохо справлялись, хотя заниматься таверной мне все чаще приходилось в одиночку. Рита была девушка сильная, но со временем начала сильно уставать. Спала допоздна, не могла поднимать тяжелое. Сперва не понимал, что с ней происходит. Думал — заболела чем. — Он тяжело сглотнул и уставился на стойку. — И оказался прав, хотя не предполагал, что все настолько паршиво. Истории бывают и такие, понимаешь?

Я понимал.

— Она бледнела, кожа ее потеряла солнечный оттенок, стала как… — Трактирщик выдохнул и бросил тряпицу на полку. — Похоже, все оказалось лишь сном. — Он снова машинально взял тряпку, покрутил и помял в руках, как я несколько минут назад. — Денег особо не было, и помочь нечем. Солюсу не молился. Ничто не могло отвести беду, которая обрушилась на Риту. Но я делал что мог, клянусь!

— Верю.

Мой голос прозвучал куда громче, чем я рассчитывал, отразившись эхом от стен пустого зала.

Похоже, мой трактирщик слегка приободрился и, кивнув самому себе, заговорил снова:

— Да, я старался. Однако месяц бежал за месяцем, и когда пошел четвертый с начала болезни, я потерял любимую. — Он отвернулся и вновь наполнил свой стакан. — Давно это было. Скорее всего, ты тогда еще не родился. Вот эта тряпица — память о Рите.

Толстяк приподнял истертый кусок ткани и отхлебнул глоток эля.

— Когда мы обустраивали таверну, на какие-то мелочи не обращали особого внимания, о чем-то забывали. Однажды выяснилось, что нечем протереть стол. Рита засмеялась и оторвала лоскут от своего старого платья. Потом еще один и еще. Сшила их. — Он взмахнул тряпицей. — Сшила — и навела порядок, не переставая смеяться…

Трактирщик слабо улыбнулся, вот только веселья в его глазах я не заметил.

— Вот и вся история.

Я вздохнул, грустно склонив голову:

— Спасибо, что рассказал.

В зале повисла тишина, затем хозяин заведения подал голос:

— Дэннил. — Он протянул мне руку, и я крепко ее пожал.

— Ну, меня ты знаешь. Слава бежит впереди героя.

— Вечер покажет, — хмыкнул толстяк. — Я тебе свою историю поведал, теперь жду, на что сподобишься ты. Надеюсь, мы увидим блистательное выступление и наш народец не скоро забудет твои сказания.

— Обещаю, так и будет.

В Дэнниле снова проснулось любопытство, и он посмотрел на меня через стойку. Затем его взгляд упал на промасленный футляр из черного дерева и кожи, который я положил на пол.

— Могу кое-что спросить?

Я кивнул, поднял футляр и положил его на столешницу. Запоры расстегнулись со звонким металлическим щелчком — за прошедшие годы я уже позабыл, как он звучит. Внутри таилось древнее сокровище.

Вещица была сделана из отлично обработанного дерева и отполирована до блеска. Черная, будто густая смола, и яркая, словно оранжевая вспышка зари, мандолина была разъединена на две части — пополам вдоль грифа, без единой зазубрины. Так зубило и молоток в умелых руках раскалывают камень. Попытаешься дернуть струны — и они издадут последний аккорд, заключающий в себе одно-единственное слово. Произнести его невозможно, но значит оно очень много. В нем глубокое горе. Боль. Сожаление. Пожалуйста, вернись… Прости… Самое главное — именно «прости».

Вот только не зазвенят рассеченные острейшим клинком струны, потому и слово не прозвучит.

Не родится мелодия.

Мандолина разбита — и не сыграет больше никогда.

Я многое могу починить, но только не мой прекрасный инструмент.

Футляр, повинуясь движению моей руки, захлопнулся.

Порой цена воспоминаний такова, что вспоминать не хочется. Лучшее, что в этом смысле можно сделать, — закрыть дверь в печальную часть жизни.

Дэннил тяжко вздохнул, разглядывая мандолину.

— Хотел бы спросить, играешь ли ты на ней, но…

— Нет, не играю. — Я снова уложил футляр на пол. — Однако моим историям музыка без надобности. Я подарю вам сказание, которое запомнится.

— Отлично! Кстати, прошу объяснений. — Он указал на блестящую стойку.

Я собирался промолчать — и все же заговорил против своей воли голосом тише легчайшего ветерка, пробирающегося сквозь низкую траву:

— Есть десять формул плетения, их должен знать каждый.

Давно забытые дни учебы прошли чередой перед моим мысленным взором, словно открылось окно в прошлое.

— О чем ты говоришь?

— Не обращай внимания, — покачал головой я. — Тебе чем-то помочь? Похоже, сегодня вечером здесь будет тьма народа.

Дэннил кивнул, и мы принялись за работу.