Дмитрий Орёл «Июль Исаака» (вторая часть)

Начало рассказа читайте здесь:

Дмитрий Орёл «Июль Исаака» (первая часть)

 Кот-император |  19.07.2020 |  200

Рядом со Старым Городком есть кладбище, которое очень хорошо хранит свои секреты. Если только кто-нибудь не захочет рассказать добрым людям о том, как молодой хотел расправиться со старым, о свадьбах и похоронах и о волшебном тенескопе…

История одной голубятни

На днях Моня с Лолочкой должны были отплыть в Левант на месяц, чтобы вкушать там чёрное вино и не делить свою новобрачную страсть со Старым Городком. Таков был подарок Исаака. Так он придумал оградить их от Лёвы.
Моня приехал на голубятню, когда небо стало пыльным и непроницаемым. Лёгкий бриз подавился духотой, и люди говорили, что само море в тот день казалось каменным. Жестокий день.
Моня, сидя на кресле в пристроенном домике, ждал прихода Моисейки, который обещал зятю присматривать за голубятней. Он думал странные мысли, Моня, о жизни и смерти, о том, как стремительно похороны старого Савы Убивца сменились их с Лолочкой свадьбой. Жизнь идёт кругами в Старом Городке, жизнь и смерть.
Тогда громко постучали. Нужно ли вам говорить, что за дверью стоял вовсе не старый Моисейка?
— Сядь на место, Моня, как сидел, — сказал Лёва Ничей, — и не бойся, потому что мы будем говорить, а не стрелять.
И Моня сел на место.
Следом за Лёвой в комнату нырнули три мрачных силуэта в картузах. Вы бы узнали в тех силуэтах чёрствых людей, которых хочется обойти в поздний час. Они и сами это о себе знали.
— Кури сигары, которые я подарил тебе, Моня, и не делай такое лимонное лицо. Я принёс тебе просьбу.
Моня храбрился, крепко вжимаясь в старое кресло. Его взял обыкновенный страх счастливого человека, который стесняется растерять своё счастье в загробной жизни.
Лёва заметил это и добавил:
— Я могу скрутить тебе папиросу, если…
— Мосье Лёва, что вы принесли за просьбу?
Тогда молодой налётчик занял место, положенное Моисейке, и улыбнулся:
— Я стал для вас совсем как ходульный злодей после смерти Савы. Это делает мне расстройство. Разве злодей тот, кто пристрелил собаку, кусающую его?
— Но Сава был ещё и человек.
— Да? — мгновенно Лёва сменил гнев на милость и вкрадчиво произнёс: — Я лишь хочу, Моня, чтобы ты понимал: то были меры. Ты хороший человек, и я не имею мысль делать тебе вред.
— Просьба.
— Просьба, да. Мы начали не с того края. Я хочу поговорить за Исаака.
— Мосье Лёва, я знал об том, что вы хотите поговорить за Исаака, позавчера. Так говорите же за него, а не вокруг него.
Лёва сжал виски, словно человек, смертельно уставший давать объяснения.
— Ты не видишь старика моими глазами, Моня, поэтому я для тебя плох. Тебе жалко Исаака, этого несчастного одинокого скитальца, который говорит высокие речи, проводит свадьбы и делает всё по совести.
— Что, если так?
— Я был мальчик, когда Исаак ещё не был старик, Моня. Я видел его настоящего. Это дьявол, который творил дьявольские вещи. Откуда он пришёл? Кто его воспитал? Загадка. Исаак покорил Старый Городок залпом, только вместо водки он пил кровь. Этого дьявола ты жалеешь?
— Он жалеет о том дьяволе за меня и себя. Это всё?
— Так я хочу растоптать старика? Безусловно, нет. Моня! Моня, пусть он живёт сто лет, но без короны, без тенескопа, без претензии. Я мог тысячу раз сломать его силой, но это не поймут, Исаак сам должен отдать мне вожжи.
— Что вам с тех вожжей?
— Всё! Времена изменились, люди изменились, а Исаак остался. Он не понимает, куда вести людей, он кончился. Начался я. Я могу помочь людям жить.
— И приставам.
В этот раз Лёва не изменился в лице, только улыбнулся широко, как добрый дядюшка, удивлённый наивности племянника.
— Ах, милицейский участок, приставы. Ты думаешь, я нашёл дружбу с ними, чтобы губить народ? Ты знаешь Изю, сынка Давида, Моня?
— Я знаю Изю.
— А ты знаешь, что его недавно выловили и хотели ставить к стенке? Нет? А знаешь, кто вступился за маленького Изю? — Лёва твёрдо посмотрел Моне в глаза. — Я помогаю людям жить, пока Исаак гуляет по свадьбам. Я готов на жертвы.
Надо сказать, что Моня действительно не знал за случай с Изей. Это покоробило его, он начал думать об Лёве в других тонах.
— Чем я могу вам помочь? — спросил Моня с искренним интересом.
— Только словами. Исаак начал бояться меня, он был белым, как белое молоко, при нашей крайней встрече. Я думал, старик прогнулся, но вот он придумывает новую уловку с Левантом, Моня, и точка.
— Что за точкой, мосье Лёва?
— Ничего страшного. Я прошу тебя —оговорить с Исааком, как мудрый говорит с глупым. Я прошу объяснить ему всё, и больше я ничего не прошу.
Вы знаете за болезнь дураков? Нет? Так Моня ей болел в полной мере. Эта болезнь есть честность, поэтому он сказал прямо:
— Извините, мосье Лёва, но Исаак никогда не послушает, у него в голове свои границы. Он не послушает.
Такой ответ слегка перетасовал Лёве нервы. Он сделал мрачный интерес:
— Ты уверен?
— Как в своём дыхании.
И Лёва долго молчал, и молчали люди за его спиной, и под ржавыми облаками молчало придушенное солнце. Пыль плавала по комнате, как плавали мысли Лёвы, — то были страшные мысли.
— Тогда встань, Моня, — наконец попросил Лёва Ничей.
— Зачем это?
— Затем, что не нужно достойному человеку умирать, сидя в своём же кресле.
В Лёве жили отголоски молдаванского рыцарства, каким бы беспризорником он ни был.
А Моня заледенел чёрным страхом, как человек, поймавший минуту конца. Обнимите умом эту страшную мысль. Найдите пальцами ту трещину в счастливой жизни Мони. Из трещины теперь сочилась кровь.
— Зачем умирать? — только и смог он прошелестеть одними губами.
А затем рванул к столу, как будто там его ждали врата Небесного Иерусалима. Возможно, так и было. Лающий выстрел опрокинул Моню на спину, и комната в его глазах закачалась, как люстра на пароходе.
— Я готов на жертвы, — грустно повторил Лёва, — если старика не сломают слова, его сломает…
Мы не будем слушать, что он говорил в эту страшную минуту, как не слушал его тогда сам Моня. Он с трудом поднялся на ноги и поковылял на улицу. Медленно. Шаг за шагом. Лёва дал ему уйти, потому что куда он мог уйти с пулей в груди, нечастный Моня?
И всё же он уходил.
Держался ровно и бесстрашно, как будто смерть была придумана не про него. Но это фокус. Смерть придумана про всех, поэтому у цветного комода Моня споткнулся и свалился на спину. В его глазах был низкий потолок пристройки, а не высокое небо Старого Городка. В том трагедия. В его дыхании была тишина. В том правда. Руки покоились на разорванной груди, словно сжимали траурную розу. Это была точка.
Тогда Лёва сел на кресло покойного Мони и заплакал. Заплакал честными слезами на глазах у своих людей, потому что он убил сегодня хорошего человека и потому что назад дороги не было.
И люди смотрели на него с уважением, посреди погрома в далёкой голубятне, где начинаются виноградники и уходят кирпичные дороги в Грецию. Посреди розовых отметин на стенах, сваленной посуды и перевёрнутого стола.
Так они прождали много часов, пока Лёва наконец не утёр свои воспалённые глаза. Пока он не сказал, этот Красный Лёва:
— Ещё не вечер.
Пусть за окном и давно встала ночь.

Похороны

Никто, разумеется, не видел слёз Исаака, но я скажу вам: в тот день никто не видел и самого Исаака.
А ещё через день состоялись похороны. Их проводил Лёва, и за эти похороны слышал весь Старый Городок, и весь Старый Городок скорбел.
Покойника везли огромной процессией чёрного бархата. Покойника отпевала сотня человек голосами грустных ангелов. Я клянусь вам, после панихиды к гробу покойника снесли венки самые уважаемые люди.
Бледную Лолочку вели под руки тётя Фрума и Эля Бриц, над собой Лолочка держала чёрный зонтик. Её руки дрожали. Я был на тех похоронах, я видел всё, и лица людей в моих глазах смешивались со слезами.
Ходили высокие городовые в синих кителях, с лицами караульных. Причитали горбатые старухи. Дети удивлялись волшебному хору певчих, как могут удивляться только дети.
И вот я буду говорить вам! Позвольте мне говорить всё как оно есть, всё как я видел сам. Здесь! Здесь, где вы стоите сейчас среди ночи, ходили люди в траурных шалях. А там, у ступеней синагоги, стоял глазетовый гроб, алый, как губы молдаванки.
— Эл молей рахим, — прошептал Бенкерман в белое лицо покойного.
И старый еврей Мурлинский заглядывал в глаза пришедших и нёс им белиберду про гору Синайскую и десять тысяч казней. Так он скорбел на свой безумный лад.
Одноглазый могильщик Шойл, что спит сейчас в сторожке, взволновано метался по кладбищу, давал распоряжения и приказы, словно все эти люди пришли к нему в гости. Чудак.
Толстый Моисейка надел свой мундир кавалериста нараспашку и шатался с бутылкой водки и саблей, как последний выживший в битве. Когда он стал совсем плох от водки, двое крепких слободских молодцов Лёвы скрутили Моисейку. Но прежде тот успел изрубить в лоскуты молоденький ясень у ворот.
— Конармия! Конармия! — вопил Моисейка, и на шее его виднелся сабельный шрам.
И, наконец, Лёва Ничей, стоя в окружении верных ему людей, стоя в их страхе, их уважении и ненависти, взирал на Исаака. И он сказал:
— Исаак, я хочу, чтобы ты держал речь за покойного.
Но Исаак молчал. Ни одного слова он не вложил в уши людей и остался мрачен, как могильные плиты вокруг. Ходили слухи — слухи глупых старух с богадельни, слухи неграмотных моряков, слухи пьяных академиков, — что якобы тень за спиной Исаака была обезглавленной. А так не бывает у людей, пусть они прокляты хоть триста раз.
Но я не буду говорить за эти пустые слухи, лучше я скажу другое. Признаюсь, что в ту минуту не смог заглянуть в глаза Исаака. Я, гордый Шема-тов Рэбэ, который прожил в неспокойном климате Старого Городка семьдесят лет, не отважился. Испугался найти в тех глазах что-то страшнее нашего Исаака.
Догорал июль.

Так это делали раньше

Вы думаете, в Старом Городке не бывает дождя? Вы думаете глупость. В тот день дождь обглодал небо до белых костей и залил землю, словно кто-то чихнул про Второй потоп. В Старом Городке был ливень, какого не будет в мире.
Мокрые ангелы на крыше храма казались окровавленными, словно у них вырвали с мясом все перья, как вырывают с мясом людей из их жизни. Как это делают приставы.
По мокрому бульвару мчался биндюг, запряжённый двумя вороными иноходцами, потому что, как говорили самые древние старики, только иноходцы могут топтать свои тени. Но я не видел этого. Старый Городок пустовал, и люди могли наблюдать лишь из окон.
Биндюг влетел в распахнутые ворота милицейского участка, и кони рвали копытами землю, вращали безумными глазами. Их не могли успокоить впятером.
Тогда с козлов спустился Исаак и пошёл в участок. Он хромал на левую ногу, но хромал совсем не как грач.
— Стойте! — в дверях его встретил пристав Степан. — Что случилось, Исаак?
— Я буду говорить с Лёвой за тенескоп.
Степан моргнул, будто его только что ткнули в рёбра сапогом.
— Как?
— Я буду говорить с Лёвой за тенескоп, — повторил Исаак, и в руках у него пристав заметил чёрный свёрток.
— Я что… Что я буду его звать?
— Ты будешь его звать, потому что кто ещё может звать этого подколодного ужа? Ты будешь его звать сейчас.
— Забудьте в совершенстве о такой глупости, — сказал Степан, но робко.
Исаак остался на своём.
— Где моё оружие, пристав? Его нет. Где люди за моей спиной? Я отпустил их. Где Господь, что наблюдает за мной? Он не живой, он мёртвый. Пристав, я буду говорить с Лёвой за тенескоп и сдаваться.
И пристав исчез за дверью. А через время к воротам подъехал белый автомобиль и встал у чёрного биндюга. Исаак сел в автомобиль, и тот с рёвом унёсся в ливень.
А на другом конце города, далеко по Купечной улице, несчастная вдова Лолочка зачем-то поставила на подоконник два снежных тюльпана. И больше ничего.
— Вы кончились, папаша? — спросил Лёва Ничей в автомобиле.
— Не надо «папаша», мальчик. Я похоронил двух своих сыновей — сразу, как прошла война.
— Вы кончились?
— Да.
И Исаак положил на кожаное сидение свёрток. Лёва долго разглядывал переплетение трубок тенескопа и разбрасывался вопросами, как пьяница или идиот может разбрасываться монетами.
— Я покажу всё, когда мы приедем, — сказал Исаак и замолчал.
Знайте, они ехали долго, и дождь снаружи уже решил перестать. Ночь растащила закатное солнце на звёзды, комом в горле стала тишина. В той тишине Лёва и Исаак вышли перед кладбищем.
Знайте, они шагали, не торопясь, по мокрой земле. Они чувствовали запах корней, костей и крапивы. Извилистой дорогой Лёва вёл Исаака к чёрному надгробию. И Исаак слушался, потому что того требовал обычай.
Знайте, вокруг надгробия стояли мрачные люди Лёвы. Их лиц было не разглядеть за мерцающим мраком. Они сегодня могильщики у разрытой ямы.
Исаак прочитал своё имя на плите и улыбнулся:
— Ты заботишься про старого Исаака, мальчик.
— Я не думал, что это кончится так, — ответил Лёва с печалью.
— Это не новость. Я не думал, что это кончится вообще.
— Мы сделаем всё быстро, или я не Лёва Ничей.
— Спасибо. Но сперва я научу тебе, что такое тенескоп.
И Исаак научил. Он объяснил, куда смотреть, как вращать ручку и чего ждать. Он сказал всё, и Лёва прильнул к окуляру. И Лёва попробовал ужас. Перед его глазами появились тени друзей, тени, что должны были ждать на кладбище их с Исааком прихода. Мгновение царило спокойствие, но с новым вращением ручки Лёва увидел бойню. Увидел, как врываются новые образы, как стреляют, рвут, ломают его людей. Раскиданные конечности встали в уме Лёвы бледным отпечатком. Пустое лицо маленького Изи, сынка Давида, разрубленного от плеча до паха, отразилось в его глазах. Он видел мешанину мёртвых глупцов, которые решили идти против Исаака. И новые ямы, вокруг чёрного надгробия, куда без савана и панихиды закопали этих несчастных глупцов, затолкали в вязкую землю поломанных и слепых, и развенчанных, и окровавленных. Видел в окуляре этого дьявольского тенескопа — будь он прокляты сто сорок четыре тысячи раз!
Лёва понял, что всю его поддержку отправили в грязь под ногами, узнал эту страшную правду через тенескоп и выронил тенескоп.
А Исаак ответил. Он говорил медленно, но глубоко, как роют могилы, и люди пропадали в его словах.
— Ты хотел быть королём, — сказал Исаак, — так я похороню тебя, точно короля — со всей свитой.
Лёву трясло от ужаса и обиды, но это был не тот человек, что станет умолять. С судорожным вздохом Лёва Ничей улыбнулся.
— Это х-хорошо, папаша, — прошептал он, — это хорошо.
— Ты увидел меня, мальчик? Я твой могильщик. Ты увидел моих людей? Они твои плакальщики. Ты увидел Господа на небе? Он не посмотрит на тебя сегодня. Ты хотел меня прежнего? Я здесь. Ты хотел дела? Так это делали раньше, без предупреждений и жалости.
— Это хорошо, папаша, это хорошо.
И мрачные люди, которых Лёва недавно принял за своих друзей, подходили к нему по очереди и хлопали по плечу. И мрачные люди прощались с ним сухо, но от сердца. Так было положено.
— Это хорошо.
И бледный Лёва улыбался старому Лазарю, Матвею Цепу, рыжему, как ржавчина, Витьке Скрипачу. Кивал им на собственных похоронах.
Затем Исаак зычно свистнул, так, что у всего кладбища заложило уши, и одноглазый Шойл спрятался в кладовке.
— Вот теперь конец, мальчик, — сказал Исаак.
Тогда, видно, сам Иуда поцеловал Лёву в голову из револьвера. И его положили в могиле, оставленной Исааку, и приладили на грудь сломанный тенескоп вместо букета, и забросали землёй. Всё.
Закончился июль.
Исаак не стал прощаться со своими людьми, но просто ушёл той ночью навсегда в неизвестном направлении. И никто больше не видел его. И Старый Городок с его уходом, вероятно, перестал быть по-настоящему старым. Закончился июль.

***

Я поморщился:
— Об чём молчит кладбище? Теперь вы знаете. Теперь вы стоите на костях несчастной дюжины Лёвы и жмётесь друг к другу в темноте. Теперь вы попробовали на зуб соль и порох. Теперь вы знаете. Подойдите ближе! Подойдите и послушайте меня, Шема-тов Рэбэ, потому что я старик и потому что стариков следует слушать.
Как ужасен конец молодого Лёвы, прозванного в Старом Городке Ничейным. Как печальна смерть невинного Мони. Как необратим уход Исаака. Всё это было, и всё это нести нам.
Я знаю в своей голове много историй. Так много, что, если сложить их под собой одну на одну, можно пощекотать небо, собрать с того неба звёзды, как вишню. Я знаю много историй, но ни одна из них не проходит так близко со Старым Городком, ни одна не касается его сердца так безжалостно и жарко.
Вы скажете: но Исаак мог задушить Лёву в самом начале, и ничего бы не случилось, и город жил бы, как раньше. Вы будете правы. Но я отвечу: тогда мы бы не стояли с вами на кладбище в первый день августа и не говорили о прошлом.
День есть день, и ночь всюду есть ночь. Так давайте же не будем спорить хотя бы с этим. Давайте выпьем рюмку водки на могиле молодого Лёвы, давайте понадеемся, что старый Исаак всё же найдёт свою Сан-Франциску. И давайте помолчим.
И все помолчали, но помолчали не слишком долго.
На востоке поднималось солнце, красное и чужое. Оно не согревало. Резкий свет его играл на чёрном надгробии алой радугой. Вместе с солнцем в Старый Городок пришли перемены. И была пятница.

Куратор проекта: Александра Давыдова