Читаем стимпанк-роман «Ходячие библиотеки» Нелл Уайт-Смит

«‎Пробовали привлечь внимание к чтению без револьвера в руках?»

Вот и мы не убираем руки с оружия. Тут, на фронтире, целый новый мир. И хотя организовать у местных пока вышло только преступность, мы подлатали и поставили на ноги нашу Толстую Дрю. И вот, перебираясь от города к городу, ловим беглые книги, уносящие на механических ножках чужие секреты… а на награду – содержим библиотеку. Зачем это нам? Мы любим книги. А ещё верим, что книги как мы. Их нужно открывать и читать. Открывать и читать. Каждого». 

Беглые книги

— Так, спокойно, здоровяк! Ты опускаешь пушку, и я опускаю пушку. На счёт три. Раз… — Я начала считать, стараясь справиться со сбитым дыханием и ноющей болью в солнечном сплетении.

Того, кто в меня целился, я со спокойной душой могла назвать само́й воплощённой удачей. Только она, родимая, по всей видимости, и удерживала вместе всё то немногое, что от него оставила жизнь в наших суровых краях.

— Два…

Мужчина передо мной, практически копируя мои собственные действия, стал медленно отводить дуло в сторону. По его увечьям я непроизвольно читала нехитрую для этих мест историю жизни. Ноги забрала зима. Может, потому что он от безденежья пошел в перегонку цистерн и обморозился, а может, потому что пьяным уснул на улице.

Я подняла другую руку, отдавая этим знак, что не держу второго ствола за спиной. Мой противник так сделать не мог. Левую руку у него, судя по культе и тавро на шее, забрала за долги местная бегунская банда (Красного Тая, если точно), а образовались эти долги, судя по его правой руке, из-за того, что фрезеровочный станок оттяпал ему пару пальцев.

Но всё-таки он скрипел, этот парень напротив меня. Всё-таки мог ещё сделать во мне пару лишних отверстий.

Я улыбнулась. Он тоже растянул губы, покрытые характерными для любителей местной крепкой браги струпьями. Зубы покинули своё пристанище не иначе как для того, чтобы самостоятельно найти себе щётку, но не преуспели и сгинули в пустошах. Правый же механический глаз покинул своего хозяина не по своей воле — его заложили в ломбард давно, скорее всего уже обанкротившийся. И подручный хлам, изображавший из себя протез, останется, где есть, скорее всего, навсегда. К счастью, левый глаз ещё держался, и очень надеюсь, его та же судьба не постигнет, хотя парная механика и ценится выше.

Словом, пример этого механоида — отличная иллюстрация доброты судьбы. Это ведь сколько вторых шансов дал бедолаге наш дружный, гостеприимный край! И я собиралась дать ему ещё один хороший шанс. В этот раз — на что-то большее, чем просто выживание.

Мы вложили пистолеты каждый в свою кобуру.

— Три!

Он выстрелил, но там, куда он целил, я пули ждать не стала. Всего одного продуманного заранее прыжка хватило, чтобы оказаться под надёжным укрытием добротного, как и всё оставшееся с прошлого мира, стола. Обожаю столы. Они, здесь, на фронтире, опора всего современного общества.

Прыгая, я задела хлам на столешнице, и на меня пролилось немного виски, немного водки и немного зелёного лимонада. Последний с тихим довольным шипением принялся проедать карты из разлетевшейся колоды, пока те, рассыпавшись у моих ног, обещали долгую дорогу, толстую кошку и перевёрнутый внутренний мир. Неплохой расклад, если вдуматься.

Грянул ещё один выстрел.

— Не ферзь ты после этого, падла! — крикнула я, заправляя новые патроны в барабан.

За что я люблю серию древних библиотечных столов 78-78-АР-500, так это за бронированные пластины под столешницами. Вы, наверное, спросите, зачем под столешницами в читальном зале бронированные пластины? За тем, что опасная это штука — образование, господа. Опасная! В этом деле никогда не знаешь, кто и в кого может начать палить и почему.

Например, сейчас мы находились в вооруженном противостоянии потому, что мой новый знакомый счёл слово «претенциозный» оскорблением, и да, это именно я не уследила за языком.

— А я тебе не ферзь, катьма! — крикнул мне однорукий завсегдатай бражной дыры за углом.

Он хотел добавить ещё что-то обидное, но не сообразил, что именно. Я его торопить не стала. Обижать на самом деле не так просто, как кажется, здесь нужна нехилая эрудиция, а сейчас его мозг решал и без того сложную для себя задачу: заставить меня выйти из укрытия он мог, приблизившись и пригрозив выстрелить в пустовавшее отверстие для пневмопочты, но, чтобы сделать это, ему требовалось покрутить колёса своей инвалидной коляски, а чтобы покрутить колёса — опустить на время пистолет, то есть дать мне время выйти из укрытия и застрелить его. По всему выходило, что мы с ним тут подзастряли. Ну, я никуда не спешила.

— Я же сказала! — крикнула я, взводя курок. — Я библиотекарша!

— Не каркай мне тут! Раскаркалась, катьма! Сама мне сказала, что охотница…

В наступившей паузе зажужжали его мозги, но я услышала и другое жужжание — стрёкот перебора крошечных механических ножек. С их помощью моя сегодняшняя добыча и наш источник пропитания и топлива на ближайшие полтора месяца улепётывала из заброшенной библиотеки. Я встала и выстрелила на звук.

Преступная книга, мимо чьего переплёта я промахнулась буквально на несколько сантиметров, дёрнулась в сторону и шлёпнулась с книжного шкафа, где почувствовала себя в ложной безопасности. Оказавшись на полу, она, не переворачиваясь, выпустила все свои восемь механических ножек и метнулась к двери. Я выстрелила второй раз.

Теперь пуля вошла в пол как раз перед ней. Книга остановилась. Я знала, что она снова попытается убежать, и обычно в такие моменты чуть ли не вся охота зависит от того, угадаешь ли ты, в какую сторону бросится твоя добыча.

Я выстрелила и угадала. Книга поняла, что я могу читать её движения, и замерла на месте. Я сняла с плеча самоходную книжную клетку и, осторожно следя за тем, чтобы не подставиться под огонь красавчика по ту сторону стола, опустила её на пол.

Та, вышагивая с громким для книжных ножек постукиванием, направилась к задержанной книге. Я чувствовала, как книга вся обратилась во внимание, выслушивая и вынюхивая малейшие изменения в комнате вокруг нас, что позволили бы ей обратить ситуацию в свою пользу. Книги-преступницы очень хитрые, и с ними отвлекаться нельзя, но и моя клетка своё дело знала.

— Я охотница за книгами, — бросила я через плечо наблюдавшему всё это действо местному жителю, в добавок к прошлой логической проблеме никак не способного решить, во что тыкать дулом: в меня, в книгу или в клетку.

— Так охотница или книжница? — крикнул он в робкой надежде на выход из ситуации.

— Охотница за книгами.

— Зачем такое?

— А чтобы деньги твои не воровали! Не катьма я тебе, не шурши, — успокоила я его, выбравшись, сев на край стола и прикурив, не забывая держать в поле зрения присмиревшую книгу. — Ты тут сидишь, как дундук на печи, и не знаешь ничего, что в мире творится, а в мире ручки такие изобрели, что пишешь ими в одном месте, а чернила в другом появляются. Вот, — я кивнула в сторону арестантки, — в таких книгах. Бухгалтера и воры так и пишут, что и где они украли.

Мужчина искренне рассмеялся:

— Какой дурак станет писать, что и где он украл? Или карту рисовать, где закопал добро-то своё! Это, — он постучал рукоятью пистолета себе по лбу, — в котле своём держать надо!

— А если ты украл столько, что всего не упомнить? Ну-ка? Вот как народ в обжитых городах живёт! Столько ворует, что сам уже путается! А аудиторам больших предприятий экземпляры эти ой как интересны! Платят за них хорошо! Ну а ты у нас, значит, кто? Бегун беглый?

— Да уж мне теперь только и бегать, — рассмеялся хрипло мой невольный, во всех смыслах, собеседник и убрал пистолет, откатившись ближе к уставленному дешевым пойлом столу. Тот, к слову, тоже являлся библиотечным и тоже бронированным, как и все в старых библиотеках. — Кустарь я. Мастерю им по мелочи и продаю. На то и живу.

— Очень интересно. — Я поглубже села на стол, скрестила ноги и выпустила в его сторону дым. — А что сейчас читаешь?

— Что читаю?

— Ну, книгу какую читаешь, спрашиваю.

— Я дурак тебе, что ли, книги читать? У меня дел, по-твоему, нет? Книжки ты знаешь кто читает? Я тебе скажу кто! Вот эти вот, кто столько ворует, что скоро рожа лопнет. Вот они, — начал он, растягивая слова, издевательски придавая им этим важности, — вечерами садятся и книжки себе читают! А я — нормальный. Я честный механоид! Я мастерю своими руками реплики или спиливаю номера там, бляхи, стравливаю заводскую защиту и продаю всё бегунам.

— …и это — честно?

— Я живу своим трудом! И не читаю я твоих этих книгек!

— А если там внутри тавки голые? — поинтересовалась я.

— Врёшь! Как голые?

Я прищурилась и, сунув пальцы в рот, свистнула сюда Шустрика. Шустрик — это мелкий дирижабль с загрузкой на одну-две книги. У нас с ним алгоритм отработан давно, и он прекрасно знает, с чем к нам тащиться.

Я приняла с его подставки том «Каталога музея изящного искусства и масляной живописи Восходящей Луны-города» (все, кто видят это название, шутят про то, что Луна — это город, хотя с формальной точки зрения так оно и есть). Руки у меня сами, с первого раза нашли, какую страницу открывать, и я показала «Утреннее купание». Огромную, на весь разворот, репродукцию известной картины, демонстрирующую столько обнаженных женских тел, что при первом знакомстве она всегда производит внушительное впечатление.

Однако сейчас никакого возгласа не последовало. Вместо этого я услышала смущённую просьбу, прозвучавшую из инвалидной коляски:

— Ты это… мне её ближе поднеси. Хочу подержать.

— Подержать только после записи в библиотеку, — резко ответила я, бросив ещё один взгляд на клетку. Она уже захватила только сейчас решившуюся на «всё или ничего» бросок к свободе книгу. Я выдохнула. Из наших клеток не убежишь.

— Ну-у… — протянул уступивший подмывавшему его желанию посмотреть на обнажённую натуру бегуний мастер, — отвернись тогда ненадолго.

Я отвернулась со спокойной душой. Сейчас мне с его стороны ничего не грозило. Такие, как он, делили мир на тех, в кого не стреляют, и тех, в кого всаживают пулю перед тем, как поздороваться. «Катьма», то есть охотник за головами, сдающий живыми или мёртвыми бегунов службам собственной безопасности обосновавшихся на фронтире предприятий, — это те, в кого следовало стрелять.

А библиотекарша, получившая беговское слово убрать ствол, становилась в его глазах «фарной» — механоидом, для кого он сам теперь «ферзь», то есть тот, кто держит нерушимое слово. Чувство собственного достоинства представляло из себя на фронтире своего рода основу экономических и межличностных отношений, и на него следовало полагаться больше, чем на ствол, больше, чем на деньги, и уж всяко больше, чем на такую чушь, как законы.

Однако же обратимся к другому и куда более занимательному вопросу: зачем мастер, собственно, попросил меня отвернуться. Тут дело крылось в почти врождённой стеснительности бегунов к любой слабости. Так что сохранивший из всего комплекта конечностей одну только руку кустарь всё равно стеснялся того, что носит очки.

— Все мелкие детали, понимаешь ли, я вижу хорошо, — оправдывался он, когда постыдная процедура завершилась и я повернулась назад, — мастер-то я добротный, не думай. Это вдали только пятна какие-то.

Он нагнулся, с интересом рассматривая картину, а потом поднял на меня испытывающий взгляд.

— И что, в этой книге ещё такое есть?

— И много.

Он задумчиво хмыкнул.

— Сколько просишь?

Я рассмеялась. Книга, конечно, повидала многое, но это только поднимало ей цену. Она осталась аж с прошлого мира, когда город-космопорт «Восходящая Луна» ещё не заснул, сжавшись до размеров одного кубовидного комка домов и улиц, а делал чуть ли не лучшие в мире иллюстрированные издания каталогов музейных коллекций. Как не трудно понять, стоила книга больше, чем всё, что имелось у этого бедняги, считая его требуху.

Говорить я ему, конечно, этого не собиралась. Каждое испытание чужой чести жадностью — это не что иное, как очередной шаг по дороге в крематорий, а до него, всем известно, всегда остаётся неизвестно сколько. Возможно — всего один шаг. Так что вместо честного ответа я принялась вписывать книгу в одновременно простую, как одноколейка, и сложную, как все кости мира, систему ценностей, где и жил, и мыслил этот безногий мастер.

— Ну сказала же — я библиотекарша. Это значит, что книги я не продаю. Я тебе так дам.

— Как так?

— Ну так. Просто дам тебе. Бесплатно. Но — на время. Потом вернусь и заберу. Через месяц.

— Что, навсегда заберёшь?

Мы встретились взглядами. Ясно, что он не собирался этого спрашивать. Даже такому дундуку на печи обычно с первого раза понятно, что, естественно, навсегда. Просто ему слишком понравилась картина. Такое бывает иногда — с первого взгляда и навсегда.

Нас прервал резкий звук со стороны клетки. Я обернулась. Преступная книга внутри вспыхнула разлапистым пламенем и принялась с энтузиазмом гореть.

Я, обезопасив каталог, бросилась к ней. Нашла запивку к водке. Залила огонь, как смогла, ругая себя за то, что на страницах теперь останется ещё и сахар. Вытащила из клетки тлеющий том, попрыгала на нём, для того чтобы сбить огонь, нашла встроенную в корешок бомбу, выбросила её обугленные остатки от греха и выдохнула.

Книга ужалила меня и вырвалась. Я выругалась и выстрелила.

Мы с клеткой уставились на умерщвлённый том, и клетка, каждым своим движением выражая стыд за меня и, естественно, меня укоряя, направилась к останкам, чтобы всё-таки закрыть их на всякий случай, если у книги вдруг два сердца. Я обернулась к однорукому, чтобы извиниться за сцену, и выяснила, что мне не стоило.

Бегуний кустарь в меня целился. За это время он наконец сладил со сбоящими мозгами, подкатил к столу, куда я в спешке положила каталог, и, забрав его на колени, метил мне в грудь. Неужели, падла, как-то понял, сколько это может стоить?

— Значит, так, ты не бзди только, — предупредил меня он. — Но уговор такой — ты через месяц придёшь и принесёшь мне ещё такого, но другого. Нового! Поняла?

Я улыбнулась, убрала револьвер в кобуру, перекинула сигаретку из одного уголка рта в другой и сказала:

— А вот для этого нужно записаться в нашу странствующую библиотеку, красавчик.