У нас на сайте — отрывок из эпизодического романа Шамиля Идиатуллина «Возвращение „Пионера“». Это ностальгический сай-фай, рассказывающий историю путешествия подростков из 1985-го года в 2021-й. Всего эпизодов будет восемь.

Публикуем с разрешения сервиса Bookmate*, где выходят главы в текстовом и аудиоформатах. Для последнего команда перевела в музыку данные спутников «Вега-1» и «Вега-2» о комете Галлея.

*Признан минюстом РФ «СМИ, выполняющим функции иностранного агента». По закону мы вынуждены об этом упоминать.

1985 год. Троих подростков отбирают для участия в секретной космической программе «Пионер» — и в их руках неожиданно оказывается судьба всего человечества. Вернувшись на Землю, они обнаружат, что оказались в в 2021 году — но будущее выглядит совсем не так, как они ожидали. Теперь главная задача бывших пионеров — вернуться к себе домой.

Фантастический сериал Шамиля Идиатуллина — история о том, что нет ничего невозможного для тех, кто верит.

Эпизод 2. И еще раз учиться

На скорую нитку

Читаем книгу: «Возвращение „Пионера“» Шамиля Идиатуллина 1

Алексей Афанасьевич Кукарев придумал новый способ полетов в космос двенадцать лет назад. Способ позволял практически мгновенно перемещаться по Солнечной системе, выходить за ее пределы, достигать других звездных систем и даже других галактик, игнорируя скорость света и другие фундаментальные условия и ограничения, предусмотренные традиционной физикой. Кукарев опирался на современную физику, которая уже тогда, в начале семидесятых, нащупывала так называемую теорию складок — или струн, — дающую непротиворечивые ответы на большинство вопросов мироздания. К концу семидесятых, когда советские ученые математически обосновали существование космических струн, инженер НПО «Энергия» Кукарев уже разработал детальный проект дальнего полета, использующий эффект этих струн, а также необходимый для этого космический корабль.

— Школьные учебники до сих пор учат вас традиционной физике Ньютона с небольшим вкраплением Эйнштейна, — начал Обухов и замолчал, потому что мы переглянулись и засмеялись.

— Мы шестой закончили, у нас физика только год была, — пояснила Инна. — У нас там не Эйнштейн и не космос, а цена деления, сила трения и золотое правило механики. А Олег вообще не изучал еще.

Олег виновато сказал:

— Я на второй год оставался, болел.

Обухов подумал и продолжил другим тоном:

— Небо голубое, трава зеленая, мяч круглый, да? Это видно сразу. А мир большой, его нам видно, как микробу — яблоко, в тени которого он лежит. Для микроба яблока вообще не существует. Но мы, в отличие от микроба, мыслим. И наконец оглядываемся и замечаем тень, которая на нас падает. Мы изучаем границы и площадь тени и понимаем, что это и есть наш мир, он круглый и плоский. Потом смотрим выше и дальше, делаем выводы из того, как и когда падает тень, и понимаем, что даже видимый нам участок не плоский, а шарообразный, и что есть гораздо большая часть мира, которая этот мир освещает, отбрасывает его тень, позволяет созреть, позволяет появиться. А потом, если повезет, мы понимаем что-то про яблоню, про деревья, про растения, про почву и так далее — даже не видя их. Так развивается наука. Что я упустил?

Мы переглянулись. Инна сказала:

— Яблоко для микроба непроницаемое. Если про складки говорить, то лучше про скомканную тряпку и, например, бактерию.

Я добавил:

— Ни фига микроб не поймет, пока не надкусит яблоко. Откуда он знает, может, оно гипсовое, как в витрине.

— Молодцы, — сказал Обухов. — Вот у вас в учебнике физики так и написано: не тряпка, а яблоко, непроницаемое и гипсовое, раз внутри примерно такое же, что снаружи.

— Вы про космос сейчас, что ли? — хмуро уточнил Антон.

— Правда укусили? — не удержался я. — Вкусный?

— Главного спроси, — помолчав, предложил Обухов.

И я заткнулся.

Спрашивать Главного о том, что он там откусил, было и страшно, и подло.

Я думал, что привыкну к тому, как он выглядит, но привыкнуть не получалось. Каждый раз вздрагивал, и ребята тоже. Главный вроде на это внимания не обращал — должен был уже привыкнуть. Но, думаю, он и сам вздрагивал, когда смотрел в зеркало. Если смотрел.

Он же был красивый дядька — ну как красивый, симпатичный, спортивный такой и нестарый. А стал кучей человеческих фрагментов, будто наскоро собранных и сляпанных после взрыва.

Главный никогда не снимал мягкой шляпы и темных очков, прятал нос и подбородок в широкий легкий шарф, носил мешковатый костюм и перчатки и, конечно, не вставал с кресла с большими колесами. Рассмотреть его лицо и фигуру не удалось бы при всем желании — если бы у кого-нибудь такое желание появилось. Мы и не рассматривали. Но любая нечаянно замеченная особенность — сморщенный розовый лоскут между очками и шарфом, локоть, торчащий не там, где должен, и способность головы то опускаться на уровень груди, то отъезжать далеко за спинку кресла — заставляла зажмуриться и учиться дышать заново. Я этого стыдился и старался на Главного не смотреть. А своего старания стыдился еще сильнее.

Голос Главного, кстати, пострадал меньше и в основном звучал нормально и даже приятно: низкий такой, мужественный. Сиплый, конечно, но это, может, с самого начала так, курил потому что — или врожденное даже. Но иногда у Главного как будто переклинивало горло, и голос либо пропадал совсем, либо принимался менять тон и высоту, как пластинка, если на ходу перещелкивать скорость воспроизведения с сорока пяти оборотов в минуту на тридцать три, тут же на семьдесят восемь и обратно. Пластинка звучала смешно. Главный в такие секунды звучал ни разу не смешно. Страшно.

Он это понимал, наверное, поэтому сразу замолкал, уезжал прочь и что-то с собой делал, потому что возвращался не сразу, утомленный и местами мокрый. Сейчас он не возвращался особенно долго, поэтому Обухов и принялся сам рассказывать про учебник и яблоко.

Продолжил, к счастью, про корабль.

Самый зоркий и востроухий человек видит и слышит лишь малую часть существующих цветов и звуков, горсточку океана, а все остальное называет каким-нибудь ультра — будь то фиолет или звук, а то и просто не подозревает о его существовании. Человек как вид примерно так же воспринимает мир: горсточку даже из того, в чем сидит по уши. Что уж говорить о том, чего он еще не потрогал.

Материя и вообще пространство-время гладки и непрерывны лишь пока мы их наблюдаем. Современные физические теории не исключают, что в микро- и макромасштабе пространство-время прерывисто, ступенчато и складчато. Ученые спорят о том, что такое эти складки. О том, состоят ли складки из сверхпустоты, квантового разрыва или темной материи. И о том, действительно ли каждая из этих складок тянется на миллионы километров незаметно тонкой и страшно тяжелой нитью, паутина которых пронизывает всю Вселенную.Но уже понятно, что это не плоская паутина, сияющая на солнышке в углу окна, и не мутно-белый липкий шар, на который можно наткнуться в душном малиннике. Это невидимая страшно прочная сеть, которая объединяет все стороны света, все силы, от гравитационной и электрической до магнитной и атомной, и все миры — может быть, совершенно дикие и несовместимые с нашими представлениями на одном конце нити и знакомые-родные на другом, нашем конце. Если, конечно, допустить, что у этих нитей есть конец.

— И эти нити… струны даже в антивещество уходят? — недоверчиво спросил Антон.

Мы посмотрели на него с уважением, а Обухов усмехнулся.

— Ну, что значит уходят. Если считать, что эти складки — неотъемлемая часть Вселенной, и так называемый антимир — тоже, то складки должны быть и в антимире, и где-то должен быть переход складки нашего мира в анти-складку.

— Как в ленте Мебиуса? — предположил я.

— Может, но, скорее, не как. Простые модели редко бывают точными. Струна запросто может сочетать частицы и античастицы, равновесное взаимодействие которых и составляет ее суть. Мы просто не знаем. Научные теории тем и хороши, что описывают мир на текущем уровне знаний. Знаний прибавляется — и прежняя теория либо отваливается, либо корректируется и становится частью новой, более широкой и всеобъемлющей. Античные выкладки стали частью ньютоновой физики, та вошла в теорию относительности Эйнштейна, из которой вырастают новые теории — струн, квантовых петель и так далее. Одна из этих теорий, или их симбиоз, или какая-то совсем новая сперва окажется наиболее верной, потом устареет и станет частным фрагментом более общей теории.

— А практики подождут, — сказал Антон.

— Если бы практики ждали, мы до сих пор не научились бы одеваться даже в шкуры, — ответил Обухов. — Ну и никакой теории не было бы, конечно, потому что она только обобщает практику.

— Струны, я так понял, к практике отношения не имеют — их же вычислили, а не обнаружили, — сказал я. — Такие нитки, как эти, к делу не пришьешь. Ни к какому.

Обухов терпеливо принялся втолковывать:

— Допустим, мы с тобой живем в соседних домах, оба на десятом этаже. Чтобы поговорить, мне надо выйти из квартиры, спуститься во двор, обойти забор детского садика, подняться на твой десятый этаж — в общем, пройти с полкилометра за пятнадцать минут. А можно натянуть между нашими окнами нитку и по ней перегнать записочку. Делали так?

— Мы по телефону больше, — снисходительно сказал я.

— Можно и по телефону, — согласился Обухов. — Если ты готов перейти из физического состояния в звуковой сигнал.

— Так вроде все эти новые теории говорят, что частица и есть волна, — сказала вдруг Инна. — Так что можно переходить туда-сюда, главное — научиться.

Обухов некоторое время смотрел на нее и сказал:

— Вот именно. И выяснилось, что научиться можно. Но все зависит от возраста. Как в кино, знаешь — строго до шестнадцати. Вот у нас так же.

— Тогда зачем мы тут… — начал Олег, который, я думал, так ничего ни на одном занятии и не скажет.

— Только наоборот, — уточнил Обухов.

Он рассказал, что разработанный Кукаревым корабль приводится в действие магнитным потоком, активная частица которого называется «монополь». Ее существование до сих пор считается недоказанным, однако Кукарев умудрился не только впрячь эту частицу в двигатель, но и заставить ее вводить корабль в резонанс с суммой всех электромагнитных, слабых и сильных, взаимодействий космической струны — и на очень короткое время становиться ее частью. То есть частью складки, пронизывающей Галактику и одновременно существующей в разных уголках Вселенной.

Мы выдохнули. Обухов грустно посмотрел на нас и добавил:

— Получается примерно так: в самолете тебя привязывают к очень прочной резиновой веревке и на лету выбрасывают наружу. Где ты летишь, куда, как, на какой высоте, ты не знаешь. Просто падаешь, а через несколько секунд веревка натягивается и забрасывает тебя обратно в салон. И ты по-прежнему не знаешь, где ты летишь, куда, как — и так далее. Если просто орал, а не умудрился запомнить или даже сфотографировать то, что было вокруг и внизу. Если успел — в следующий раз ты немного представляешь, как это бывает, куда лучше смотреть и как удобнее фотографировать. На десятый раз у тебя накапливаются знания, позволяющие в целом описать то, что вокруг самолета. На сотый раз ты представляешь себе картину целиком. Ну и так далее.

— И мы готовимся… — медленно сказал Антон. — Мы прыгнем вот так в первый раз?

Обухов кивнул и некоторое время грустно наблюдал, как мы беззвучно орем и трясем кулаками от счастья. Даже Олег не выдержал, присоединился. Но он же первым и утих — чтобы спросить:

— А почему мы?

— Вы лучшие, — меланхолично заметил Обухов.

Все опять засияли, но я-то про себя точно знал, что не лучший. И спросил:

— Мы-то да, а вообще почему до шестнадцати? Тем более до четырнадцати — нам двенадцать-тринадцать ведь.

— Мне тринадцать через месяц, — уязвленно сказал Антон.

— Потому что у полета на корабле с двигателем на монополях есть несколько особенностей, — размеренно начал Обухов, и мы притихли. — После вступления в резонанс со струной полет становится практически неконтролируемым, подчиняясь при этом правилам и законам, о которых мы ничего не знаем. Мы убедились, что выход из резонанса возвращает корабль примерно в точку входа, но не имеем представления о том, стоял ли он в этой точке, переместился ли на другой конец Галактики или совместил оба этих агрегатных состояния, размазавшись, например, по всей струне — и, соответственно, размазав всю Галактику для наблюдателя, как, знаете, размазывается мир, когда вы летите на цепочной карусели. Второе — полет для членов экипажа длится пару минут, а на Земле проходят месяцы.

— Как в фантастической книжке! — восторженно прошептал Антон. — «Возвращение со звезд»! В будущее вернемся!

— Месяцы — это не будущее, — кисло сказала Инна.

— Все равно прикольно, — начал Антон и замолчал, глядя на Обухова.

Тот завершил:

— Третье. Выдержать работу монопольного двигателя могут только здоровые физически крепкие люди не позднее пубертат… младше шестнадцати-пятнадцати, а лучше четырнадцати лет.

Мы переглянулись. Инна смотрела на Обухова. Он добавил:

— Да, девочки желательно до двенадцати-тринадцати, еще же время на подготовку уходит, но вообще плюс-минус пара лет позволительна. В любом случае каждый из вас воздействие монополей переносит успешно, это сразу проверили.

Мы опять переглянулись. Обухов пояснил:

— Помните, когда приехали, после линейки ждали, пока воспитатели всех проводят, в восточном зале, там еще пол металлический? По полу шла наводка от монопольного потока. Мы готовы были, конечно, сразу отключить, следили через камеры и телеметрию. В моменте никто ничего не почувствовал. Осмотр выявил признаки недомоганий у двух девочек и трех мальчиков, они пошли в отсев — ну и пара ребят была не в зале, их потом отдельно должны были испытать. Что, Антон?

— Ничего, — поспешно сказал Антон. — А взрослый если — с ним что будет?

Обухов поморщился. Я напомнил звонкому балбесу Антуану:

— Главного видел, блин?

Антон охнул. Инна тихо спросила:

— А физически — это как происходит? Какая разница, взрослый, невзрослый?

— Биохимическая разница, — сухо сказал Обухов. — Начинается ураганное выделение гормонов, которые привычны для взрослых, а у детей особо не выделяются. Причем неравномерное: у одних органов резко ускоряются биочасы, за секунду проходит год, через минуту орган считает, что ему пора умирать, а у других темп медленнее. Ну и вот.

— И он не мог знать, что так бывает, — сказала Инна.

Обухов тоскливо посмотрел в окно и сказал:

— Если бы. Но ему же все на себе сперва…

Дверь в несколько стуков начала отъезжать в сторону: протискивалась коляска с Главным. Мы уже знали, что попытки помочь он отвергал и ненавидел.

Обухов, старательно заулыбавшись, сказал:

— Алексей Афанасьевич, ну наконец-то. А я уже устал молодежь баснями кормить.

Он посмотрел на нас так, что мы все поняли и кивнули — никогда ни словом, — и сказал:

— Пошли осваивать «Пионер», товарищи космонавты.