Вячеслав Рыбаков «На мохнатой спине»

Роман
Жанр: псевдоальтернативная история
Издательство: «Лимбус Пресс», 2016
368 стр., 3000 экз.
Похоже на:
Лайон Спрэг де Камп «Да не опустится тьма»
Василий Аксёнов «Остров Крым»

Когда Вячеслав Рыбаков пару лет назад сказал в интервью МирФ, что пишет нечто, чего никто вроде не писал, он не кривил душой: таких альтернативных историй у нас ещё не было.

Обычно цель «альтернативки» — показать, «что было бы, если бы»: раздавил бабочку — к власти в США пришёл Трамп. Однако у Рыбакова история 1930-х какой была, такой и остаётся: от Мюнхенского сговора, когда Европа умиротворила Гитлера, дав ему скушать Чехословакию, до раздела Польши в сентябре 1939-го.

АИ-элементы интересуют писателя лишь постольку, поскольку позволяют провести параллель с днём нынешним. Тут и всяческие мелкие оговорки, вживляющие поздние реалии в плоть 1930-х: вирус Эбола, Анастас Микоян с микрокалькулятором, мерчандайзинг, индекс Хирша, «вся сеть гудит», песня «Как молоды мы были» в устах Сталина со товарищи… Есть и более тонкие намёки: «солнцем нашей поэзии» назван автор слов «ворюга мне милей, чем кровопийца», то есть Бродский. Самое интересное для любителей фантастики — это, пожалуй, рассказ о семинаре Георгия Плеханова, изъясняющегося фразами Бориса Стругацкого.

Временами герой книги ударяется в предсказания, излагая, например, экономические идеи Дэн Сяопина за сорок лет до их воплощения в жизнь. Временами роман переходит грань абсурда — и герой встречается с послом Третьего рейха графом фон Шуленбургом в московской пивной. Ткань повествования намеренно шита белыми нитками, она вопиёт о том, что «На мохнатой спине» — фантастика условная. А также весьма политическая. И, увы, манипулятивная — в том смысле, что выбор, что с чем и кого с кем сравнивать, всегда за автором. Рыбаков своего послания ничуть не скрывает: герой в первой же главе читает сыну и его девушке лекцию о том, что правды вообще на свете нет. Есть правда национальная. И — вуаля: столкновение правд (и кривд) приводит героев туда, куда приводит.

Понятно, что в многокультурном государстве а-ля СССР любое глобальное решение в такой системе координат рождает конфликт. Что, видимо, и должен иллюстрировать финал книги. Концепция национальной правды загоняет персонажей (и всех нас) в столь страшный тупик, что поневоле задумаешься над её альтернативностью.

Литературные главы романа чередуются с историческими хрониками, непредвзято представляющими события 1930-х во всей их неприглядности — для Запада в первую очередь. Да, всё так и было, и часто об этом молчат. Какие делать выводы — личные, национальные, наднациональные — решать читателю.

Среди прочего Рыбаков предлагает оригинальную, надо думать, трактовку польских событий. Напомним: в 1939 году Польшей — в отличие от раздеребаненной годом ранее Чехословакии — пообедал не только Третий рейх, но и СССР. Так вот, оказывается, это был хитрый советский манёвр: чтобы в случае нападения Германии на СССР не воевать против всех и вынудить Англию и Францию сделаться нашими союзниками, требовалось заключить союз с Гитлером. Можно и так, конечно.

Можно даже Гитлеру приписать благие намерения. Насколько это будет правда (ох уж эта правда!) — вопрос другой. В старом рассказе Рыбакова «Давние потери» Сталин, Молотов и прочие тоже оказывались прекрасными людьми, но это был рассказ-чудо, при чтении которого хотя бы в сознании читателя воплощалась мечта о «подъёме на новый уровень этики и понимания». Нынешний роман — всё-таки о другом.

Хуже всего в этой очень хорошей и честной книге вот что: если допустить, что этика бывает и общечеловеческая, окажется, что все плохие люди придерживаются противных автору взглядов — и наоборот. Вероятность того, что такая картина мира реальна, конечно, отлична от нуля. Но очень ненамного.

Остальное — не более чем виньетки: чуток мистики (герой вещает из посмертия), чуток эротики, много-много больших и, может быть, даже верных идей.

Рядом со мной Лаврентий мелко встряхнулся, словно вдруг озябнув, и с продирающей до костей тоской тоненько, застенчиво признался нараспев: — Как молоды мы были, как искрэннэ любили, как вэрили в сэба… Я рывком обернулся к нему Он смотрел в никуда, и мне казалось, в его остановившихся глазах, точно в запущенной рапидом кинохронике несбывшегося, лихорадочно скачут величавые дворцы культуры, светлые корпуса пионерских лагерей, утопающие в кипарисах, просторные НИИ — всё, что он, доведись ему стать, как смолоду мечталось, архитектором, строил бы, строил и строил.