Читаем рассказ «О памяти лишь слух» Ярослава Барсукова

Обложка журнала Metaphorosis

(впервые опубликовано в журнале Metaphorosis, январь 2018-го)

На жаре, казалось, потела даже бумага. Пальцы доктора Старцева оставляли влажные следы на страницах открытой записной книжки, на цифре тридцать. Тридцать минут, чтобы попытаться убедить людей, которые вот-вот войдут в его кабинет, не совершать непоправимое.

Он всегда надеялся на тридцать, но, когда дверь в вестибюль открылась и по ламинату решительным остинато застучали шаги, он поправил себя: не больше двадцати.

Затем раздался мужской голос с лающими «а» и раскатистыми «р», и у Старцева осталось лишь пятнадцать минут.

Сквозь нарастающую головную боль он представил себе, как господин Туркин отвечает администратору: «Я пришёл, чтобы заменить своего сына».

Что-то с грохотом прокатилось по улице, и шум заставил его осознать, что его рука, лежавшая на столе, сжалась в кулак. «Да что с тобой не так, старина, успокойся, они ещё даже не вошли».

Волнение лишь навредит ребёнку.

Господин Туркин, конечно же, не скажет «заменить» — люди вроде него никогда не разделяли взгляды Старцева на подсадку характера. Люди, ездящие на импортных «Бентли» и потягивающие «Бакарди» в полдень в залитых солнцем барах, маркетологи и кредиторы жизни. Скорее всего, господин Туркин понимал процедуру так, как она описывалась в рекламе в глянцевых журналах. Он сказал бы «улучшить».

Дверь в кабинет распахнулась, отбросив тень на полку, где под стеклом стояли бабочки: крылья, как мазки кисти, таявшие на летней жаре. Старцев начал собирать коллекцию в третьем классе; он больше не знал, зачем, но сейчас, когда кусочки июльского солнца снова скользнули в похожие на картины рамки, в нём что-то шевельнулось, и в голову пришла глупая мысль: может быть, если он спасёт мальчика, то сможет вспомнить.

— Здравствуйте, доктор.

— Доброе утро, господин Туркин, госпожа Туркина. Коля. Пожалуйста, входите, присаживайтесь.

Они подошли и заняли свои места, как фигуры на призрачной шахматной доске. Отец больше походил на хипстера, чем на олигарха: в узких брюках, дизайнерской рубашке и кроссовках, надетых как будто наугад. Мать в чёрно-белом платье в горошек и сын — невысокая фигурка между ними, державшая в руках игрушечного динозавра.

Мальчик. Коля. Пальцы Старцева снова сжались, и он заставил себя сосредоточиться, пытаясь вспомнить все причины, по которым родители приняли это решение: «Слишком пухлый, слишком вялый для своего возраста, всё время смотрит в пол». По телефону господин Туркин описал своего сына одним словом: «Тормоз».

— Мне кажется, я где-то вас раньше видела, доктор, — жена Туркина опустилась в кресло. — Может быть, по телевизору?

В этот момент Старцев почувствовал себя старым, вышедшим из моды мобильником.

— Дорогая, пожалуйста.

Туркин остался стоять — и Коля, украдкой взглянув на отца, тоже.

— Я повторю свой вчерашний вопрос: мне хотелось бы знать, зачем нас сюда вызвали после всех проверок. Мой сын прошёл и психологическое, и физиологическое обследования.

— Речь пойдёт не о проверках, — сказал Старцев, и внутренне поморщился от собственных слов. — Нам необходимо провести оценку вас как семьи.

— Наш психолог уже это сделал — иначе как бы мы получили направление в эту клинику?

— Мы проводим случайные проверки, чтобы поддерживать качество работы практикующих психологов на должном уровне.

— Стало быть, не тот билет вытянули. — Туркин подтолкнул Колю к креслу и сам занял место рядом с ним.

Старцев через силу улыбнулся:

— Я бы рассматривал это скорее как возможность получше узнать друг друга.

Жена протянула руку за спиной у Коли, коснувшись плеча мужа. Она сказала:

— Хорошо, доктор, мы, конечно же, понимаем. Кстати, теперь я совершенно уверена, что видела вас по телевизору.

Туркин сказал:

— У Малахова, наверное. Они любят докторов. Я так понимаю, операцию будете проводить вы?

— Нет, я больше не оперирую пациентов.

— Тогда?.. — жестом руки он будто приглашал Старцева продолжить.

«Тогда на кой ты нам сдался? Зачем отнимаешь моё время?»

Старцев сказал:

— Мы забегаем вперёд.

Коля оглянулся на дверь, возможно, на подсознательном уровне ища выход.

Чёрная кожаная папка с документами с щелчком открылась. Старцев не мог умолять их — умоляющий доктор пугал пациентов, — он должен был следовать установленному порядку, двигаться по принятому маршруту, играть по правилам.

— Эта фотография. Вы можете рассказать мне о человеке на ней, о доноре? Возможно, я раньше где-то его видел, но не могу вспомнить. Почему вы выбрали для пересадки характера именно его?

У молодого человека на фотографии была широкая челюсть — шире, чем вся его голова, — а натянутая улыбка превращала глаза в узкие щёлочки.

— Это Александр Арканинин, — сказал господин Туркин. — Полузащитник «Зенита», на данный момент — лучший футболист в стране.

— Значит, Коля, ты увлекаешься футболом?

Мальчик прижал к груди динозавра.

— Доктор, я…

— Не увлекается, — сказал господин Туркин.

— Тогда почему Арканинин?

Госпожа Туркина приподняла губы в обаятельной улыбке.

— Наш психолог посоветовал именно его, и нам обоим нравится, как играет Саша.

— Доктор Петров провёл тщательный анализ, — сказал её муж. — Составил полную карту Колиного мозга, плюс девять или десять обследований. Татьяна, сколько ты в общей сложности провела в его кабинете?.. Да по меньшей мере сутки. Он сказал, что Александр Арканинин — идеальный донор для тех черт характера, которые нужны Коле.

Жёлтая карточка в папке гласила: «Стойкость, дух соперничества, воля к победе». Муха, полукоматозная от жары, заползла Старцеву на руку и остановилась между двух выпирающих вен. Капли пота, которые он ясно ощущал на фоне подступающей головной боли, прожигали дорожки на затылке.

«Сосредоточься», — подумал Старцев.

Он сказал:

— Коле восемь лет.

Мальчик набрал в грудь воздуха:

— Восемь с половиной.

— Пожалуйста, не перебивай доктора, — сказал
Туркин.

— Он вовсе не перебил… и спасибо, Коля, за то, что поправил меня. Почему вы решили, что в таком возрасте ему не хватает стойкости?

— Он боится контрольных по математике.

— Когда мне было восемь, я их, наверное, тоже боялся.

Туркин подался вперёд:

— Он медлительный, отстаёт от своих одноклассников. У него тройка по математике. «Удовлетворительно», понимаете?

Старцев хлопнул ладонью по столу — он это сделал, чтобы стряхнуть муху, но от хлопка о дерево его прорвало.

— Тогда, быть может, Коля — это следующий Менделеев. Менделеев в школе получал посредственные оценки. Вы сами, господин Туркин, когда-нибудь получали по математике что-нибудь выше тройки?

Тот снова подался вперёд:

— Доктор, вы уверены, что правила вашей клиники позволяют оскорблять клиентов?

«Отступи, обдумай. Не срывайся, только не на них, старик».

— Пожалуйста, забудьте, что я сказал. — Старцев расправил пальцы веером и похлопал по столу. — Должно быть, дело в жаре. Кондиционер не работает уже несколько дней.

— Отвечая на ваш вопрос, доктор, да, мы уверены, что он отстаёт, — сказал Туркин, — потому что наш психолог объяснил нам, что если мы не начнём действовать сейчас, то Коля никогда не раскроет свой потенциал.

— Потенциал… Простите, господин Туркин, но его потенциал, по определению, сейчас прямо перед вами.

Муж и жена уставились на него. Коля снова оглянулся на дверь… нет, не на дверь, вдруг понял Старцев — мальчик смотрел на полку, на аквамариновые крылья под стеклом.

— Тебе нравятся мои бабочки?

Коля резко повернул голову и выпрямился. Он не выглядел напуганным, скорее встревоженным. Он наверняка ощущал напряжение в комнате, но в восьмилетнем возрасте не мог осознать всю серьёзность разговора. Его пальцы отпустили динозавра и потянулись к руке матери.

— Ну давай, отвечай, — сказал Туркин.

— Мне нравятся жуки, доктор. То есть насекомые. Они непохожи на нас, как инопланетяне…

Что-то сжалось в груди у Старцева. «Сколько маленьких миров мы растоптали. Только на это мы и годимся — разрушать бесценные маленькие миры.

Ты не можешь, не можешь умолять их».

Туркин пожал плечами:

— Все выходные проводит в саду…

Его жена сказала:

— У нас большой сад.

— …фотографирует жуков и всяких букашек, представляете? Печатает фотографии, а потом целый час раскладывает их у себя на столе.

Старцев, не подумав, сказал:

— Я тоже каждое утро переставляю своих бабочек.

Он тут же пожалел о своих словах, о той части себя, которой не хотел делиться.

— Зачем вы их переставляете, доктор? — сказал
мальчик.

— Я… Это не важно. — Старцев словно во сне взглянул на бабочек, жалея, что не может посмотреть на них глазами мальчика. Затем он спохватился и вернул мысли в более практичное русло. — Господин Туркин, Коля может стать энтомологом или ботаником. Вам стоит гордиться — у большинства детей в его возрасте вообще нет хобби.

Мальчик захлопал ресницами, и Старцев подумал: «А они его совсем не хвалят».

Туркин фыркнул:

— Тоже мне хобби. Я не для того его ращу, чтобы он стал неудачником. Вы когда-нибудь слышали о ботанике-миллионере, доктор? Деньги и успех лежат в финансовом секторе.

Госпожа Туркина извиняющимся тоном сказала:

— Мы хотим, чтобы он стал победителем.

Старцев положил голову на пальцы — «Думай, думай…» — как шахматист, пытаясь просчитать свой следующий ход. Ему хотелось, чтобы солнце перестало палить, ему хотелось, чтобы уже наступил вечер. Акварельные крылья теперь казались глазами, укоризненно глядевшими на него с полки.

— Операция, Коля, — сказал он, — ты понимаешь, что она подразумевает?

Мальчик поколебался и взглянул на отца:

— Я хочу стать сильным.

Старцев повернулся к Туркину:

— Мы можем переговорить наедине?

— Ну, если так уж нужно… Сын, подожди снаружи.

За стеклянной перегородкой у двери, в вестибюле, Колин силуэт ссутулился в кресле. Он болтал ногами, едва касавшимися пола, и возился с ногой игрушечного динозавра.

Господин Туркин сказал:

— Что это за семейная оценка такая? Я не понимаю, чего вы пытаетесь добиться, доктор, но я уже почти готов уйти отсюда и переговорить с тем, кто руководит этим заведением.

— Мне бы хотелось описать вам процедуру, — сказал Старцев. — Потому что некоторые думают, что мы проводим её при помощи магнитов и лазеров. На самом деле происходит вот что: мы вводим пациенту общую анестезию, а затем снимаем кожу, — он сделал жест, словно приподнимал шляпу. — Пилим кость. Затем хирург берёт скальпель и делает надрез в мясе — к этому времени мозг уже становится просто куском мяса, и его нужно надрезать, чтобы машины проникли внутрь и перекроили нейронные связи. Доктор, обслуживающий машины, периодически светит фонариком в отверстие, чтобы проверить, что ничего не застряло, и если вы в этот момент заглянете внутрь, то увидите, как металл орудует внутри мозга. Внутри человека. По моему опыту, операционную покидает не тот человек, который в неё вошёл. Что бы вы ни думали, это не улучшение.

Они молчали.

— Вы осознаёте, как возникла процедура подсадки характера? — сказал Старцев. — Она отделилась от другой операции — «пересадки личности», как мы её называли.

Они по-прежнему молчали.

— Она разрабатывалась для лечения шизофрении.

— Я знаю, — сказал отец. — Мы все изучили в интернете прежде, чем пришли сюда. Подсадка характера по сравнению с этим — тривиальная операция. У вас даже регламент есть — привитые качества должны составлять не более десяти процентов, и всё такое… — Он махнул рукой.

— Господин Туркин, как мне кое-кто однажды сказал, научного определения личности не существует. Невозможно определить вас или меня. Сколько черт можно изменить, прежде чем прежняя личность перестанет существовать? Двадцать процентов? Сорок? Сорок пять? Если вы поведёте сына на рыбалку, и она станет для него самым потрясающим приключением, а через год он даже не сможет вспомнить, чему так радовался — он всё тот же человек?

— Мы не ездим на рыбалку, — сказал господин Туркин. — Это пустая трата времени.

— Госпожа Туркина, — сказал Старцев, — его динозавр, его игрушки, всё, что он сейчас так любит — после он может это утратить.

Доктор уловил в её глазах страх и ощутил укол паники. Сколько времени у него осталось? Он ошибся, он с первой секунды ошибся — ему следовало сосредоточиться на матери, ключом была мать. Возможно…

Она сказала:

— Но ведь он всё ещё будет любить меня?

Старцев открыл и закрыл рот. Затем опустил глаза на документы, словно надеясь найти в них подсказку, которая позволит ему сказать «нет».

— Любовь к матери — врождённый инстинкт, — тихо сказал он. — Коля продолжит любить вас, да. И всё же я прошу вас хорошенько обдумать, что вы собираетесь сделать. Пожалуйста. Ваш сын, который только что вышел из комнаты, умрёт.

Она быстро прикрыла рот рукой, а затем сказала:

— Но я думала, что смертность при операции равняется нулю.

Старцев внимательно посмотрел на чету Туркиных, двух людей, отделённых от него невидимой, непроницаемой стеной. Десять лет назад, когда он впервые проводил подготовительную беседу, частичка его, внутри, кричала, царапалась, кипела и боролась за контроль над двигательными нейронами, но годы отупляют. С каждым новым повторением они смывают все, кроме всеобъемлющей усталости. Как же ему хотелось, чтобы уже настал вечер и он смог свернуться калачиком в углу своего кабинета, перестав слушать, видеть и думать.

Он откинулся на спинку кресла и достал ручку.

«Вот и всё, старина. Забей».

— На эту неделю записи нет. Могу записать вас на следующий вторник.

Они подписали бумаги.

У двери Туркин задержался, положив руку на дверную ручку.

— Это ведь никакая не «семейная оценка» была, верно, доктор?

— До свидания, господин Туркин.

— Я знаю, где Татьяна вас видела. Я вас узнал. Вы ведь один из разработчиков этой процедуры. Стояли у самых истоков. Что вы пытаетесь сделать, перечеркнуть свой собственный труд?

— До свидания вам обоим.

Когда дверь захлопнулась, Старцев откинулся в кресле и прижал пальцы ко лбу. «Вы правы, господин Туркин». Только вот «перечеркнуть» — это сильно сказано, ведь старые коллеги как могли связали ему руки. И они бы с радостью отстранили его совсем, если бы он не владел значительной долей акций.

Ему оставили лишь эти предварительные беседы. Вряд ли ими можно было что-то перечеркнуть, они давали лишь крошечную возможность убедить людей не совершать крупнейшую ошибку в их жизни.

Пригоршня успехов за десятилетие неудач — однако он всё равно продолжал пытаться, вёл свою собственную маленькую войну против человеческой природы.

Через стекло он увидел, как родители разговаривают с Колей. Повинуясь порыву, Старцев встал, взял с полки бабочку и вышел в вестибюль.

* * *

За окном дальний конец улицы извивался в жарком мареве. Старцев смотрел, как семья выходит из больницы; Коля ковылял между родителями, держа рамку со стеклом под мышкой. Он взял мать за руку.

Старцев повернулся и посмотрел на насекомых на полке. Одного теперь не хватало, но он устало подумал, что во вторник оно скорее всего вернётся на своё место.

Когда-то эти бабочки многое для него значили, но он больше не знал почему, и никакая перестановка с места на место тут помочь не могла. Свою операцию он тоже не помнил, хотя знал, почему пошёл на неё — он был пережитком той эпохи, когда учёные считали, что первыми подопытными должны быть они сами. Он помнил обоснование, но не чувство. Что ощущал тот человек, лёжа на операционном столе и вдыхая первые пары анестезии?

«Память — это кривое зеркало», — подумал он. Возможно, прежний Старцев никогда и не существовал; возможно, он всегда был таким — в этом белом халате, в этом кабинете — человек, смотревший на коллекцию бабочек, которая принадлежала кому-то ещё.