Работа палача. Отрывок из романа «Коготь миротворца» Джина Вулфа

Севериан, скромный ученик палача, благословленный и проклятый даром фотографической памяти, повествует о пути, ведущим его через секс, предательства, изгнание, убийства, заговоры и тайны — к взрослению и вершине власти над древним миром Урд, озаренным умирающим солнцем.

Севериан продолжает искать свое предназначение. Связано ли оно с древней реликвией, якобы обладающей мифической силой? Должен ли Севериан сыграть роль в политических интригах государя Урд? Или ученика палача ждет иная судьба?

Книга выходил в новом переводе; перевод: Дмитрий Старков

* * *

Прекрасный лик Морвенны парил в одиноком луче света, обрамленный локонами, темными, точно мой плащ. Капли крови из ее шеи гулко барабанили по камням, губы шевелились — беззвучно, вместо слов обрамляя собой (глядя на это, я чувствовал себя Предвечным, который приник оком к прорехе в ткани, отделяющей Бесконечное Бытие от Мира Времени) ферму, и мужа Морвенны, Стахия, в муках мечущегося на постели, и малыша Чада, омывающего водой из пруда раскрасневшееся от жара лицо.

Снаружи истошно, точно одна из ведьм, взвыла обличительница Морвенны, Евсевия. Я двинулся к решетке, чтобы велеть ей умолкнуть, но тут же заплутал, заблудился в темноте камеры, а когда отыскал взглядом свет, передо мной распахнулась, зеленой лентой потянулась вдаль дорога, ведущая к горизонту из тени в створе Врат Скорби. Из рассеченной щеки Доркас обильно струилась кровь, и я, несмотря на многоголосые крики и вопли вокруг, явственно слышал, как она каплет наземь. Стена была строением столь огромным, внушительным, что разделяла мир надвое в точности так же, как обычная линия, пустое пространство меж переплетами, разделяет две рядом стоящие книги: за Стеной перед нами высился лес, да такой, что вполне мог оказаться ровесником Урд: исполинские деревья казались утесами гор, укрытыми яркой зеленью. Меж этих «утесов» ущельем тянулась дорога, поросшая свежей травой, а в траве той темнели тела — трупы мужчин и женщин. Горящая кариола пятнала чистый воздух клубами дыма.

Толпе преграждали путь пятеро всадников верхом на дестрие с выгнутыми клыками, инкрустированными лазуритом. Облаченные в плащи и шлемы индантреново-синего цвета, верховые держали в руках пики с пылающими синим пламенем остриями, а лицом походили один на другого куда сильней родных братьев. Поток путешествующих разбивался о всадников, словно волна о камень: одни сворачивали вправо, другие — влево. Миг — и Доркас вырвали из моих рук. Тогда я обнажил «Терминус Эст», готовый срубить всех, оказавшихся между нами, и обнаружил, что удар развалит надвое, от плеча до бедра, мастера Мальрубия, безмятежно стоящего передо мной посреди невообразимой сумятицы, с Трискелем у ноги. Увидев его, я понял, что все это сон, и, даже спящий, сообразил, что прежде наставник являлся мне вовсе не в сновидениях.

Разбуженный перезвоном карильона с Колокольной Башне, я поспешил отшвырнуть в сторону одеяло. Настало время вставать, путаясь в одежде, бежать на камбуз, мешать котлы брата Кока, а заодно стащить и сунуть в рот колбаску — восхитительно сочную, брызжущую жирком, чуть подгоревшую колбаску прямо с жаровни. Пора умыться, пора обслужить подмастерьев, пора повторить уроки, заданные на сегодня мастером Палемоном…

Проснулся я в ученическом дормитории, однако все вокруг оказалось не так, совершенно иначе, чем следовало: глухая стена на месте круглого иллюминатора; квадратное окно там, где должна быть переборка; ряд узких, жестких коек исчез без следа; потолок слишком низок…

Тут-то я и пробудился от сна. Из-за окна тянуло запахами деревни — почти такими же приятными ароматами цветов и листвы, какими веяло сквозь бреши в полуразрушенной стене Цитадели со стороны некрополя, только смешанными с жаркой вонью конюшни. Вновь зазвонили колокола. Звонили с какой-то кампанилы невдалеке, призывая немногих сохранивших в памяти их веру к молитве о приходе Нового Солнца, хотя час был столь ранний, что старое солнце едва-едва сдвинуло с лица вуаль Урд, а деревенскую тишь не нарушало ничто, кроме звона колоколов.

Накануне вечером Иона обнаружил, что кувшин для умывания вместо воды наполнен вином. Для полоскания рта терпкий напиток подошел даже лучше, однако, чтобы ополоснуть лицо и пригладить волосы, без воды мне все же было не обойтись. Перед сном я сунул под голову свернутый плащ с упрятанным в самую середину Когтем, а сейчас, расправляя его, вспомнил, как Агия, пытаясь украдкой просунуть руку под клапан ташки, пристегнутой к поясу, сунула Коготь за голенище моего сапога.

Иона все еще спал. Как правило, спящие кажутся мне моложе, чем во время бодрствования, однако спящий Иона, наоборот, выглядел старше собственных лет — а может, просто был очень уж древен с виду: такие же прямые носы и ровные лбы я нередко замечал на старинных картинах. Не тревожа его, я засыпал золой тлеющий в очаге огонь и вышел наружу.

К тому времени, как я умылся из ведра у имевшегося при постоялом дворе колодца, улица перед нашим пристанищем ожила, утренняя тишина сменилась плеском копыт в лужах, оставшихся после ночного дождя, и звонким перестуком кривых, точно скимитары, рогов. Мимо двигалось стадо животных, превосходивших ростом взрослого человека, вороной либо пегой масти, косящих глазами в стороны из-под жестких, ниспадающих на морды грив. При виде стада мне вспомнилось, что отец Морвенны — гуртовщик; возможно (хотя навряд ли), это стадо принадлежало ему. Дождавшись, пока исполинские животные пройдут мимо, я пригляделся к едущим следом. Таковых — запыленных, совершенно обычных с виду людей, вооруженных увенчанными железными навершиями стрекалами длинней собственного роста, — оказалось трое. Рядом с ними, настороженно поглядывая по сторонам, трусили жилистые, беспородные с виду пастушьи псы.

Вернувшись внутрь, я велел принести завтрак. К завтраку мне подали хлеб, едва вынутый из печи, свежайшее масло, маринованные утиные яйца и чашку на совесть вспененного, щедро сдобренного перцем горячего шоколада. (Последнее, хоть я в то время этого и не знал, есть верный признак того, что мы оказались среди людей, живущих согласно обычаям севера.) Содержатель постоялого двора, плешивый карлик, несомненно видевший меня накануне вечером, за разговором с местным алькальдом, остался торчать у стола. Утирая нос рукавом, он живо интересовался качеством каждого из подаваемых блюд — хотя, сказать правду, все они были весьма хороши — и на все корки честил кухарку, собственную жену. Ко мне он обращался «сьер», но не оттого, что, подобно многим в Нессе, принимал меня за экзультанта инкогнито, а потому что в таком месте палач, карающая длань закона, — персона отнюдь не из последних. Подобно большинству пеонов, различий меж теми, кто превосходит его положением, он себе просто не представлял и более чем на одну ступень социальной лестницы вверх не заглядывал.

— Ну, а постель? Постель-то удобна? Одеял в достатке? Если что, мы еще принесем.

Рот мой бы набит до отказа, и посему в ответ я молча кивнул.

— Стало быть, принесем непременно. Трех хватит? А с тем, другим сьером вместе тебе удобно?

Я уж собрался сказать, что предпочел бы отдельную комнату (нет, вором Иону я не считал, но опасался, что Коготь может стать неодолимым соблазном для кого угодно, и, сверх того, спать вдвоем не привык), однако тут же подумал: не будет ли ему в таком случае затруднительно расплатиться за постой?

— Ты ведь придешь туда нынче, сьер? Когда дом замурованный взламывать будут? С кладкой-то любой каменщик справится без труда, но Барнох, люди слышали, расхаживает там, внутри, и, может, еще сохранил кое-какие силы. Может, даже оружие какое-нибудь себе нашел. Или, чего доброго, за пальцы каменщика кусит!

— В официальном качестве мне там делать нечего, но посмотреть, если будет возможность, приду.

— Там все соберутся. — Плешивый карлик потер руки. Ладони его скользнули одна по другой, будто намасленные. — У нас по такому случаю, видишь ли, ярмарка будет устроена. Сам алькальд объявил. Алькальд наш — он голова, деловой хватки ему не занимать. Вот возьми среднего человека: увидит он тебя здесь, у меня в трапезной, и о чем подумает? Да ни о чем! Ну разве что для казни Морвенны тебя нанять догадается. Но наш алькальд не так прост! Все примечает и сразу же видит, какая от чего может проистечь польза. Будь уверен, у него в голове вмиг целая ярмарка развернулась — шатры разноцветные, ленты, и жареное мясо, и сахарная вата, все разом. А по какому такому случаю? Ну так сегодня мы вскроем замурованный дом и вытащим оттуда Барноха, как барсука из норы! Уж это-то местных селян разогреет — со всей округи, за многие лиги сюда соберутся. А после посмотрим, как ты с Морвенной и с этим малым управишься. А завтра займешься Барнохом — каленое железо, так ведь у вас для начала положено? Ясное дело, кто же упустит такое зрелище! А послезавтра казнишь его смертью, и тут уж пора шатры убирать. Нечего людишкам-то зря здесь ошиваться после того, как растратят денежки, — чего доброго, попрошайничать примутся, или драки начнут затевать, или еще озорство какое. Большого ума человек наш алькальд: все у него продумано, ни одной мелочи не упущено!

Позавтракав, я вновь вышел наружу и собственными глазами увидел, как великие замыслы алькальда воплощаются в жизнь. В деревню валом валили крестьяне с фруктами, скотиной и отрезами домотканого полотна на продажу. Нашлось среди прибывающих и несколько автохтонов, несущих на ярмарку кто шкуры, кто гроздья неких черных и зеленых птиц, убитых крохотными стрелками, пущенными из серботаны. Тут я пожалел, что при мне нет накидки, купленной у брата Агии: плащ цвета сажи привлекал к себе слишком уж много любопытных взглядов. Подумав об этом, я решил было снова укрыться на постоялом дворе, но вдруг услышал слаженный топот множества марширующих ног. Звук этот был мне прекрасно знаком по строевым учениям гарнизона, расквартированного в Цитадели, однако, будучи изгнан оттуда, я его до сего дня ни разу еще не слышал.

Проходившее мимо несколько раньше стадо шло вниз, к реке, дабы проделать дальнейший путь к скотобойням Несса на барках. Солдаты, напротив, двигались от реки, вверх. Возможно, офицеры решили, что марш-бросок закалит их, а может, привезшие их суда требовались где-то еще, а может, путь их вел в некие земли, лежащие в стороне от Гьёлля, — о причинах я, разумеется, мог только гадать. Едва строй достиг сгущающейся толпы, кто-то во весь голос скомандовал: «Запе-е-е… вай!» — и в тот же миг до ушей моих донеслись хлесткие удары вингтнерских кнутов пополам с воплями тех, кому не посчастливилось под оные угодить.

То были келау: при каждом имелась праща с рукоятью в два кубита длиной и крашеной кожи кошель с зажигательными пулями. Немногие выглядели старше меня, а большинство казалось даже моложе, однако золоченые бригандины вкупе с богато украшенными поясами и ножнами длинных кинжалов свидетельствовали: передо мной эрентарии, одно из отборных воинских подразделений. В отличие от большей части солдатских песен, песня их посвящалась не сражениям и не женщинам, но являла собой подлинный гимн всех пращников мира, чьи пули вправду рассекают небо росчерками падающих звезд. В куплетах, услышанных мною в тот день, пелось вот что:

Был я мал — говорила мать:
«Слезы утри и марш в кровать,
Далекий путь ждет тебя, мальчик мой,
Рожденный под падающей звездой».

А как подрос, толковал отец,
Влепит щелбан, и: «Знай, молодец,
От боли не хнычет вояка лихой,
Рожденный под падающей звездой».

А маг мимохожий такое сказал:
«Цвет судьбы твоей, парень, ал.
Ждут кровь, и огонь, и за боем бой
Рожденных под падающей звездой.

А встречный пастух сказал как-то раз:
«Мы, овцы, идем, куда гонят нас,
К Вратам Зари, где ангелов рой,
Следом за падающей звездой».

И так далее, и так далее, куплет за куплетом, куплет за куплетом — некоторые (по крайней мере, мне) непонятны, некоторые просто забавны, некоторые явно сложены единственно в угоду рифме с последней строкой, повторявшейся в разных видах снова и снова…

— Красиво идут, а?

То был все тот же содержатель постоялого двора, едва достававший плешивой макушкой мне до плеча.

— Южане, — продолжал он. — Видишь, сколько желтоволосых, с крапчатыми шкурами? Привыкли там, у себя, к холодам, в горы им теперь надо. И все же песню послушаешь — сам на минутку захочешь с ними пойти. Сколько их здесь, по-твоему?

За колонной солдат как раз показались груженные провиантом вьючные мулы, подгоняемые вперед остриями мечей.

— Две тысячи. Возможно, две с половиной.

— Благодарствую, сьер. Я им вроде как счет веду. Не поверишь, сколько я их повидал, идущих этой дорогой, а назад возвращается всего ничего. Ну да, война, тут уж ничего не попишешь. Всякий раз убеждаю себя, будто они еще там — то есть там, куда их отправили, службу несут, но оба мы понимаем, какая уйма народу остается там навсегда. И все же песня так и манит, так и зовет в их ряды…

Я спросил, что нового известно ему о ходе войны.

— О, многое, сьер. Я уж который год за нею слежу, но все эти сражения… словно бы, понимаешь, ни к чему особенному не ведут. Можно сказать, не приближается к нам война и не удаляется. Как будто наш и ихний автархи назначат место для битвы, а когда кончится бой, расходятся по домам. Жена моя, дура-баба, вовсе не верит, будто война эта настоящая.

Толпа, сомкнувшаяся за спиной последнего из погонщиков мулов, с каждым произнесенным нами словом густела. Вокруг хлопотливо расставляли прилавки, раскидывали шатры, отчего улица становилась все уже и уже, а толчея усиливалась. Казалось, ощетинившиеся космами маски на высоких древках растут из земли, словно деревья.

— Куда же, по разумению твоей жены, в таком случае отправляют солдат? — спросил я содержателя постоялого двора.

— Жена говорит, их Водала гонят искать. Как будто Автарх — чьи руки осыпают мир златом и чьи враги целуют каблук его сапога — станет посылать всю свою армию ловить какого-то разбойника!

«Водала»… Кроме этого слова, я почти ничего не расслышал.

Все, что имею, я отдал бы, не задумываясь, ради того, чтоб стать одним из вас, каждый день сетующих на забывчивость. Моя память не подводит меня никогда. Все, что со мною случилось, я помню ярко, словно только что пережитое, и посему, едва всплыв из памяти, воспоминания завораживают, увлекают меня за собой.

Кажется, в ту минуту я, отвернувшись от содержателя постоялого двора, побрел сквозь толпу напирающего мужичья и тараторящих наперебой лоточников, не замечая ни его, ни их. Под ногами моими снова похрустывали осколки костей, устилавшие аллеи некрополя, а впереди, в поднимавшемся от реки тумане, темнела стройная фигура — Водал, отдающий возлюбленной пистолет и обнажающий шпагу. На сей раз (как печальна порой жизнь человека взрослого!) экстравагантность его поступка поразила меня до глубины души. Тот, кто во множестве распространяемых нелегально листовок объявлял себя борцом за старину, за возвращение к высотам древней, ныне утраченной цивилизации Урд, отказался, отрекся от весьма эффективного — куда действенней шпаги — оружия, порожденного той самой прежней цивилизацией!

Возможно, мои воспоминания о прошлом сохраняются в целости лишь потому, что прошлое существует только в памяти. Желавший вернуть его, как и я, Водал оставался порождением нашего времени. Таков уж извечный, неискупимый наш грех: иными, не теми, кем рождены, мы стать неспособны.

Несомненно, будь я одним из вас, из тех, чьи воспоминания меркнут со временем, в то утро, проталкиваясь сквозь толпу, я наверняка отрекся бы от него и таким образом избежал бы той смерти при жизни, что не выпускает меня из когтей даже сейчас, когда я пишу эти слова. А может, вовсе не стал бы ее избегать. Да, скорее всего, не стал бы. Но, как бы дело ни обернулось, прежние, ожившие в памяти чувства оказались слишком сильны. Восхищение тем, что восхитило меня в ту ночь, держало в плену столь же прочно, как янтарь держит в плену муху, однажды увязшую в смоле давным-давно обратившейся в прах сосны.