Дмитрий Николов «Палка и кость» (первая часть)

Призывающий высшие силы подобен собаке, которая призывает себе хозяина, надеясь на то, что вместо палки получит кость.

С этой мысли хочу начать я историю страшную и поучительную, которой мне довелось стать свидетелем. Дело было в Газарии, в столице местных генуэзских владений, славном городе Каффе, возвышающемся над Чёрным морем, в году 1346-м от Рождества Христова. Имя моё вам, вероятно, ничего не скажет, а если бы и сказало, то я не намерен его называть, дабы не привлечь на старости лет к себе искателей приключений, праздных наушников или, тем паче, тех, кто зовёт себя алхимиками, поелику о последних и пойдет речь в моей истории.

Несчастливая случайность привела меня в величественную Каффу в тот миг, когда осаждали её войска хана Джанибека. Папа Климент даже призвал сынов Христовых отправиться сообща, презрев вечное соперничество между генуэзцами и венецианцами, в крестовый поход против дикарей, обладавших, впрочем, силой весьма могущественной. Вопреки благословению, силы были неравны, и оставалось жителям Каффы искать спасения за претвёрдыми крепостными стенами — их не способны были разрушить метательные машины дикарей. К счастью, торговые корабли могли беспрепятственно доставлять в город провизию, дабы уберечь горожан от голодной смерти.

Однако с таким положением не мог примириться консул Каффы Дондедео де Юсто. Не рассчитывая справиться с осаждающими одним лишь отрядом кондотьера Джустиниани, он стал искать того, кто мог бы любой ценой освободить город. Консул назначил огромную награду золотом, и желающих заполучить её было довольно. Местные учёные мастерили архимедовы зеркала и катапульты, от которых не было никакого проку; епископ еженощно творил мессу, но Бог оставался чужд к мольбам. И тогда консул прислушался к местному лекарю Сиджизмондо Кабелле.

Кабелла интересовался алхимией и даже проводил некие опыты в новолуние на вершине отдалённой сторожевой башни со снисходительного позволения консула, никогда не воспринимавшего лекаря всерьёз: даже лечить свои хвори де Юсто предпочитал без помощи странноватого Сиджизмондо. Однако теперь изыскания алхимика не казались консулу такими безумными. И здесь в историю вступаю я.

В ту пору я был купцом, может быть, не слишком удачливым, но вполне состоятельным. Я возил на восток французское сукно, миланские и греческие вина, серебро и золото. На запад я возвращался с хорезмскими шелками и ургенчскими мехами, анатолийским мускатом и ладаном, газарской пшеницей. В неудачные годы доводилось мне перевозить и рабов. Кроме товаров, понятных всех и каждому, на богатых восточных рынках я выискивал диковины, которые услаждали мой вкус, хотя далеко не всегда по возвращении находили себе нового хозяина, оседая в моём пустующем особняке.

То могли быть туземные статуэтки или идолы, ценные не металлом и камнем, а инаковостью своего вида для нашего утомлённого изяществом взора, музыкальные инструменты или посуда. Но более всего интересовали меня рукописи и манускрипты, которые в нашем отечестве нынче все принадлежат Церкви (а особо опасные, по её мнению, — сожжены или стёрты). Я человек недостаточно учёный, чтобы прочесть что-либо кроме латыни, но мне было приятно владеть древней мудростью наравне с аббатами и епископами.

Незадолго до прибытия в Каффу на одном из рынков Антиохии мне в руки попала удивительная рукопись. Старик был готов продать её за бесценок, лишь бы я «освободил его и дал спокойно умереть». Обычно не слишком сентиментальный в расчётах, я заплатил торговцу вдвое и вернулся на галеру, забыв о прочих делах. Я не понимал ни одного из трёх языков, на которых был написан манускрипт, — мне довольно было разглядывать причудливую вязь букв и почти пугающие изображения, нарисованные весьма искусно.

Познакомившись с Кабеллой на одном из ужинов, я предложил ему, как человеку сведущему, посмотреть мою находку. Он поначалу не проявил к ней интереса, сказал, что слишком занят мыслями об избавлении от осаждающих, но стоило алхимику перевернуть первую страницу, как глаза его загорелись болезненным огнём, который с тех пор не затухал ни на день. Сиджизмондо попросил меня оставить ему манускрипт на ночь и буквально исчез.

Три дня спустя, попытавшись нанести алхимику визит, я не застал его у себя. Смотровая площадка башни, где он проводил свои опыты, также была пуста, зато с неё открывался прекрасный вид на город. Зубчатая стена, заламывающаяся на высоких скалах, персты башен, малый замок, где жил консул, обступающие его тесные городские улочки с аккуратными домиками из песчаника, галеры, дрейфующие в отдалении от берега под лучами солнца, которое отказывается принимать в себя тёмно-синяя морская гладь.

Вернувшись в город, я опросил знакомых — оказалось, Кабеллу и его помощника-мальчишку Каструччио видели то здесь, то там, в основном на рынках, в лавках и у мастеровых. Они, судя по всему, искали сложный набор ингредиентов, инструментов и посуды. Я счёл ниже собственного достоинства караулить алхимика у дома до темноты, хотя был скорее заинтригован, чем зол.

Неожиданно, по прошествии недели или двух (я вынужден был отвлечься на торговые дела), Кабелло объявился сам, держа под мышкой рукопись; Каструччио тащился за ним по пятам, сгибаясь под весом покупок. Алхимик отказался от предложенной пищи, ограничившись вином. Щёки его запали, глаза, как и прежде, горели. Я спросил о результатах исследования, и Сиджизмондо сказал мне: «О да! Результаты будут, клянусь вам».

От алхимика я узнал, что рукопись написана на трёх языках: арамейском, греческом и арабском. Каждая часть уникальна, и постичь глубину книги может лишь тот, кто прочтёт всё разом. В ней перечислены могущественные демоны, описаны их свойства и даны детальные советы по обращению с ними, а в изображении каждого демона зашифрована принадлежащая тому печать. Всё это время Сиджизмондо выбирал могущественного покровителя, которому будет под силу избавить горожан от напасти, и теперь, когда всё готово, приглашает меня принять участие в ритуале.

Я не испытывал никаких иллюзий, но согласился из любопытства: очень хотелось посмотреть, как будет читать заклинания и поливать кровью магические знаки этот одержимый человек. Ночью под молодым месяцем мы поднялись в тяжёлой синеве южного вечера на смотровую площадку. Сверяясь с рукописью, Кабелла начертал на земле что-то вроде треножника, увенчанного двумя крестами, после чего достал лист пергамента из человеческой кожи и приготовил чернила для подписи договора, для чего понадобились купорос, квасцы, чернильный орех и гуммиарабик. Мы с Каструччио стояли по углам, сжимая в руках специально изготовленные стеклодувами чаши с прахом, который мальчишка раздобыл у гробовщиков. Наконец Сиджизмондо начал читать заклинание.

Поначалу это казалось шуткой, я чувствовал себя нелепо, но вскоре голос Кабелла стал отдаваться гулче и гулче, словно весь мир стал небольшой комнатой, а потом воздух задрожал и треснул. Из трещины выпрыгнул, приземлившись на задние лапы, лев, но не такой, каких я видел в Дамаске, — кожа его кипела ослепительным огнём, словно на закате взошло солнце, а рык его, больше напоминавший тысячегласную мольбу о помощи, должно быть, разбудил всех спящих в городе. Даже на одержимом лице Сиджизмондо на миг проступило удивление, но, переборов себя, он закончил читать заклинание и обратился к чудовищу, назвав его Марбас. Зверь ответил трубным человеческим гласом.

Сознание моё затуманилось от увиденного, и дальнейшее я помню слабо. Кабелла, демонстрируя невиданную выдержку, торговался с демоном, как ни один генуэзский купец не торгуется в Константинополе. Он требовал, чтобы Марбас наслал на неприятеля чудовищную хворь, но тот соглашался помочь, лишь если алхимик позволит ему взамен умерщвить не только дикарей, а столько человек, сколько демон сочтёт нужным, чтобы пополнить свои легионы. Изматывающий спор длился почти до рассвета, демон не раз порывался уйти. В конце концов, несмотря на красноречие, Сиджизмондо расписался на проступившем сквозь пергамент договоре, выторговав гарантию от хвори лишь для себя. Когда Марбас исчез, только окрик Каструччио привёл меня в чувство — он высыпал на печать пепел из чаши, и я последовал его примеру. Проснувшись на следующий день к обеду, я не мог до конца поверить, что всё это не было сном.

Несколько последующих дней я провёл, заключая сделки, чтобы не пришлось отправляться на родину с пустым трюмом, убедив себя, что произошедшее было лишь плодом моей разыгравшейся с сонных глаз фантазии. Кабелла выпросил у меня возможность изучать манускрипт до отплытия, но я готов был отдать ему рукопись даром и навсегда. Всякие попытки обсудить произошедшее той ночью он пресекал. За день до намеченного мною отплытия из Каффы все в городе узнали, что в стане врага начался мор.

Лазутчики из числа солдат кондотьера Джустиниани докладывали о том, что Джанибек в ярости, а хворь так сильна, что он готов вот-вот отступить. Консул тотчас вызвал к себе предсказавшего мор Сиджизмондо и выдал ему половину награды, посулив вторую часть после того, как дикари уберутся. И они убрались, но напоследок завалили город трупами — не горожан, но собственных солдат. Распухшие почерневшие тела перебрасывали через городскую стену метательные машины, и было их так много, что могильщики не успевали делать свою работу.

Несмотря на это, город праздновал победу — все чествовали консула и его правую руку Кабеллу. А я стал невольным свидетелем ссоры алхимика и его ученика. Каструччио требовал сначала полагающуюся долю золотом, потом хотя бы немного славы, наконец он получил несколько золотых и назидание от Сиджизмондо о том, что эти деньги полагается получить ему, как учителю, в оплату за науку. Каструччио бросил в него монетами и, плюнув, убежал.

На следующий день в городе начался мор. Я, отдав команду готовиться к отплытию, решил проститься с Кабеллой. Алхимик сказал, что книга ему еще понадобится, и держался так сухо и властно, что я поспешил уйти. Уже свернув на соседнюю улицу, я столкнулся с разъярённой толпой, которая толкала впереди себя плачущего Каструччио. Лицо мальчишки было измазано в крови и в пыли; он показывал дорогу к дому алхимика.

Толпа ворвалась в дом и вскоре вытащила во двор бездыханное тело Сиджизмондо, которое тут же вздёрнули на дереве за ногу. Мальчишку, скулившего в углу, пнули несколько раз напоследок, после чего толпа разошлась. Я, как мог, успокоил Каструччио и узнал, что тот напился с горя в ближайшей таверне, где рассказал собутыльникам, не желая уже ничего, кроме заслуженной славы и бесплатной выпивки, о сговоре Кабеллы с демоном. Обезумевшие от страха перед начинающимся в городе мором, люди исполнили свою месть.

Я дал мальчишке немного серебра, заглянул в дом, чтобы забрать опасный манускрипт и уничтожить его, но рукописи след простыл. С тяжёлым сердцем сел я на галеру и отплыл на родину. По прибытии дюжина моих гребцов билась в агонии, а несколькими месяцами спустя весь мир — от моей родной Генуи до Лондона, Багдада и много дальше — охватил великий мор, Чёрная смерть, которая унесла тысячи и тысячи жизней…

Я пишу это на старости лет не потому, что хочу снять с себя вину или потешить старческое самолюбие. Впредь живущим я хочу сказать только одно:

Призывающий высшие силы подобен собаке, которая призывает себе хозяина, надеясь на то, что вместо палки получит кость.

* * *

Луна, безумная, жёлтая, как гнилой зуб, опять смотрит в моё окно, нависая над островерхими крышами еврейского квартала Праги. Задёрни я занавески, хитросплетение нитей не станет для неё преградой. Я вижу её всегда. Чувствую сырный, на грани разложения, запах, осязаю укрытый оспинами лик, когда трогаю своё лицо. Такая же луна была той ночью.

Той ночью, которую мне не забыть никогда.

Нет, было время, даже целые годы, когда я тщился сбросить с плеч этот неподъёмный груз. Убеждал, что чудовищное преступление лишь приснилось мне, что на моих руках не багровеет кровь миллионов невинных. После, отчаявшись, я взялся за изучение теории вероятности и теории хаоса, чтобы свести всё к обычной случайности, убедить себя, что мой поступок не стал тем самым взмахом крыльев бабочки…

Я бежал не только от мыслей, но даже от этого города, который впитался во все мои поры непередаваемой смесью запахов жареной рыбы, ошкуренной меди, лука и пота. Только луна оставалась такой же и на сырых улочках Праги, и под палящим солнцем Палестины, покачиваясь в ночном небе, как маятник ходиков, у которых кончается завод, или как золотой дукат на ниточке…

Дукат. С него всё и началось.

Мы вышли в свет из одной утробы с перерывом всего в несколько минут, но жил я так, словно был младше своего брата Йехуди на несколько лет. Ему с лёгкостью давалась учёба в хедере, он легче сходился с окружающими, и даже гибель родителей он, кажется, перенёс легче. Именно его заметил ребе Гиллель и пообещал взять учеником в синагогу. Я, как сирота, шёл в довесок.

Но если с Йехуди ребе разбирал Тору и Талмуд, то меня учил колоть дрова и мести двор. В свободное время я часами сидел над записями брата, пока тот, отучившись, бежал играть. Наступали тёмные времена, но ни он в своём легкомыслии человека, которому всё даётся слишком просто, ни я в своей безграничной зависти не замечали этого. Впрочем, как показало время, миллионы взрослых предпочитали тогда не замечать происходящего. Но всё замечал ребе Гиллель.

Задолго до того, как начались погромы, он стал посвящать всё больше внимания поиску и изучению старинных рукописей: от Каббалы до алхимических трактатов Парацельса. Многомудрый, он ошибся только в одном: он выбрал не того брата. Соблюдавший блистательную видимость ума и вправду обладающий недюжинными задатками, Йехуди на самом деле не имел интереса ни к чему. Ребе Гиллель должен был выбрать меня, ведь он так же, как я, терзался скромностью своего положения — он мечтал быть истинным духовным лидером, пророком, если не… машиахом. Может быть, он взялся за исследование, желая не столько уберечь свой народ, сколько сохранить последователей для учения, которое вынашивал долгие годы?

Вторая часть

Дмитрий Николов «Палка и кость» (часть вторая)

 Кот-император |  28.06.2020 |  183

Мальчишка крадет из синагоги рукописи самого Исраэля Саруга. Делает он это для ребе, который втайне проводит у себя в кабинете некие эксперименты. Однако ребе выбрал себе в помощники не того мальчишку…

Куратор проекта: Александра Давыдова