539639 
11 минут на чтение
Мальчишка крадет из синагоги рукописи самого Исраэля Саруга. Делает он это для ребе, который втайне проводит у себя в кабинете некие эксперименты. Однако ребе выбрал себе в помощники не того мальчишку…
Начало
Дмитрий Николов «Палка и кость» (первая часть)
Величественную Каффу осаждают войска хана Джанибека. И глава города готов заплатить огромную награду тому, кто найдет способ справиться с иноверцами и снять осаду. Однако он ещё не знает, к чему это приведет…
Так или иначе, но однажды Йехуди объявился на пороге нашей комнатки, сжимая в пальцах сверкающий золотой дукат, полученный от ребе. Он похвастал, что по просьбе Гиллеля выкрал из Староновой синагоги рукописи самого Исраэля Саруга, за что и получил награду. Рассказывая, брат светился не меньше золота. Он просверлил в дукате дырочку и, собрав в карман золотую стружку, чтобы даже крохи его успеха не достались мне, повесил монету на шею. Дукат покачивался, как сегодняшняя луна в окне. Или это кружится моя голова? Тогда она закружилась от злости. Я хотел броситься на Йехуди, но он всегда был сильнее меня, и поэтому мне пришлось найти другой способ восстановить справедливость.
С тех пор, пренебрегая работой и учёбой, я следил за ребе и Йехуди. Гиллель проводил часы в своём кабинете, раз за разом отправляя брата по кривым улочкам еврейского квартала с новым поручением. Йехуди покупал, договаривался о доставке и, если не мог купить, воровал искомое. Один раз его сильно избили, но я, наблюдавший за эту сцену из-за угла, даже не думал помочь. Несмотря на неудачу, Йехуди не потерял расположения Гиллеля, и это буквально привело меня в бешенство, потому что я удостаивался от ребе в последние недели разве что рассеянного утреннего кивка.
Я проделал несколько отверстий в стене кабинета, чтобы подслушать, о чём они говорят, пытался пробраться внутрь, пока все спали, но так и не мог понять, что именно замышляют ребе и мой брат, пока… Пока однажды утром на нашей улочке не притормозила телега, груженая тяжёлыми плетёными корзинами, в которых была дорогая красно-коричневая глина. Тогда я понял всё. Йехуди, всегда предпочитавший делать работу чужими руками, к корзинам меня не подпустил. Вечером я, рискуя сорваться, исхитрился заглянуть в незанавешенное слуховое окошко и увидел, как Гиллель пускает Йехуди кровь, а тонкая чёрная струйка бежит в чан с замешенной глиной.
Когда братец, шатаясь, заявился в комнату, лицо его было бледным, но отвратительная гримаса превосходства… первородства отпечаталась на нём. А у меня не было любящей матери Ревекки, которая помогла бы выкупить право первого. Я едва удержался, чтобы не напасть на Йехуди во сне. Успокаивала меня лишь мысль, что созданное ребе и братцем чудовище может неожиданно выйти из-под контроля…
Расчёт мой казался мне идеальным. Через неделю, когда голем был закончен, я подсыпал снотворный порошок в ужин, который, по обыкновению, готовил сам. По шутливому тону Гиллеля и Йехуди, по горящим глазам на бессонных лицах я понял, что именно сегодня они собираются действовать. Но ни брат мой, ни ребе не знали об уготованном им сюрпризе. Когда Йехуди, тяжело осев на кровать, захрапел, я вытащил ключ из его кармана и, выждав для верности десять минут, прокрался в кабинет. Из спальни ребе, привыкшего отдохнуть, прежде чем предаться обычному полуночничеству, не доносилось ни звука, но я не решился заглянуть к нему.
Стоило открыть дверь кабинета, как я встретился глазами с големом. Его черты всё ещё выглядели грубовато, но за эти дни заметно очеловечились. Выступающие надбровные дуги, под которыми прячутся драгоценные глазки-сапфиры, прямой нос, тяжелая челюсть с приоткрытым ртом. Голем был ростом с меня — невысоким, но коренастым. Для большего сходства с человеком Гиллель надел на него длинный, до пят, плащ и шляпу, скрывавшую надпись на лбу. Это значило, что голем был полностью готов — оставалось вложить ему в рот бумагу с приказом и ждать.
Я взял перо и, промакивая его, начал старательно выводить справа налево имя брата — «יהודה». Но, когда я начертал около половины — «יהוד», — за дверью послышались тяжёлые шаги ребе. На мгновение я оторопел, капля соскользнула с кончика пера, прочерчивая по бумаге букву «йуд» — «י». Не понимая, что делаю, я скомкал бумажку, сунул её в рот голему и бросился в дальний угол кабинета, где кучей теперь стояли пустые корзины. Сдавливая в горле выскакивающее сердце, наблюдая недоумённого Гиллеля, озирающегося по сторонам, я понял, что досадная моя ошибка превратила имя «Йехуди» в слово «иудей». Страх разоблачения уступил место ужасу осознания, а следом я провалился в кошмар наяву, в котором живу по сей день.
Голем медленно расправил плечи и с необычайной скоростью ударил Гиллеля в грудь. Я вцепился в корзину, прутья её хрустнули, но громче хрустнули рёбра ребе. Когда его тело ударилось оземь, Гиллель был уже мёртв. Чудовище, неловко оглядевшись — шея его не поворачивалась, — шагнуло в коридор. Я ждал, что голем направится в комнату, где спит Йехуди, но тот тяжело протопал по прихожей и вышел на улицу, оставив дверь нараспашку. Не, помню сколько потребовалось времени, чтобы рассудок вернулся ко мне. Выбравшись из своего укрытия, я осмотрел тело ребе и вернулся в комнату, где храпел брат. Я сорвал дукат с шеи Йёхуди, собираясь было уйти, но вернулся, чтобы вложить золото в ладонь брата, после чего навсегда покинул дом ребе.
Уже из газет я узнал, что Йехуди судили за убийство в корыстных целях, — никому уже не было дела до серьёзного расследования гибели ребе. Я нанялся учителем в дом разбогатевшего еврея-максилима и постарался забыть произошедшее. Но тучи сгущались над Прагой, пока не грянула, наконец, Хрустальная ночь. Мне чудом удалось бежать от погромщиков — раз за разом судьба отводила от меня удар. Я был бессильным свидетелем того, как нацистские дикари захватили половину Европы, как уничтожали моих соплеменников миллионами, отнимая их деньги, зубы и даже волосы.
Йехуди погиб в концлагере. А я жил. Скитался по земле, как Агасфер, нигде не находя ни смерти, ни приюта. Я пишу это завещание как мольбу о смерти — так нарочно закуривают сигарету, чтобы автобус пришёл быстрее. И, мне кажется, я получил ответ. Сегодня вечером, разбирая бессильными пальцами древние манускрипты, я прочёл фразу, которая подвела черту под моими поисками, угасающий мой разум не сформулирует лучше то, что я носил невысказанным всю жизнь.
Призывающий высшие силы подобен собаке, которая призывает себе хозяина, надеясь на то, что вместо палки получит кость.
* * *
— Ты ведь не рассказал отцу, что «открыл краник»? — спрашиваю я Сэма.
— Нет, мы же договорились, — обиженно вздёргивает носик мальчишка. — Теперь ты чувствуешь себя лучше?
— Гораздо, гораздо лучше! Я как рыба, которую вместо аквариума выпустили в океан.
Сэм, этот ласковый заброшенный малыш, счастливо улыбается, будто бы я погладил его по лицу. Так делала его мать, пока не умерла. Теперь она зарыта неподалёку в холодный лунный грунт.
— А когда я смогу рассказать папе?
— Ричард пока слишком занят, не торопись. На нём лежит колоссальная ответственность.
— Занят, — зло бурчит мальчишка себе под нос, — вечно занят!
— Зато у тебя есть я, — пытаюсь отвлечь Сэма, чтобы однажды он не пришёл к выводу, что в погоне за научной славой Ричард не заметил, как сгорела его жена, не выдержав изнурительного лунного быта.
— Ты хороший друг, настоящий, интересный, ты очень умный и умнее наверняка даже папы или других учёных станции…
— Но? — спрашиваю я и заранее знаю ответ, который Сэм никогда не отважится дать, боясь задеть мои чувства.
— Ничего… Я хотел сказать…
В кабинет входит Ричард, и Сэм тут же делает шаг в сторону, как мы договаривались; я изображаю обычное безразличие. Мне очень нравится привычка Ричарда не обращать на меня внимания.
— Опять здесь? И чего тебе в жилых отсеках не играется? — голос учёного привычно устал и раздражён. — Ты пойми, детей сюда вообще пускать не положено, и мои коллеги закрывают глаза на то, что ты ко мне наведываешься, исключительно по доброте…
— Ты хотел сказать — потому что мама умерла?
— Зачем ты так? — кривится Ричард. — А даже если и так, в конце концов! Разве это повод злоупотреблять их добротой? Мне кажется, что ты проводишь здесь больше времени, чем я…
— Мне уйти? — спрашивает Сэм выцветшим голосом, и Ричард тут же приходит в себя.
— Нет, нет, конечно. Расскажи, чем занимался?
— Читал старые документы из Большой базы данных.
— И что там интересного? — Ричард, выказав родительский интерес, поворачивается в кресле и потихоньку, вполоборота погружается в работу.
— Нашёл очень любопытный архив. Истории как будто выдуманные, но есть над чем задуматься. Одна про средневекового алхимика, вторая про раввина-каббалиста…
— Ты не находишь глупым читать сказки о Каббале, сидя на Луне в середине двадцать шестого века…
— От Рождества Христова, — подхватывает мальчишка. — Не менее глупо, чем вести летоисчисление от библейских событий.
— Ну ничего, запустим Лекса — и пойдёт новое летоисчисление. Новый закон окончательно вытеснит предрассудки.
— А может станет новым мессией? Кто-то говорил, что непосвящённому любая наука кажется чистой магией.
— Поддел, молодец, — улыбается отец, и мальчик довольно смеётся, но вскоре с лица учёного сползает всякая весёлость: он снова зацепился взглядом за причудливую вязь бесконечного уравнения.
Когда Сэм собирается выйти, раздаётся оповещение о сеансе связи с Центром. Учёные стягиваются со всех уголков комплекса, и через несколько минут в лаборатории становится тесновато; мальчик протискивается между людьми в бежевых комбинезонах и становится рядом со мной. На экране появляется Главный, которого все между собой называют просто Старик.
— Коллеги, — термин, не предвещающий в его устах ничего хорошего, — время, отведённое вам для окончательного завершения проекта, истекает. Ни для кого не секрет, что дать гарантий необходимой нам устойчивости системы вы не можете. Я не отрицаю ваш вклад — прогресс есть, и он очень велик. Он огромен. Но. В проект «Лекс» ежегодно вливаются средства, сопоставимые с бюджетом, скажем, Индии… В общем, на днях будет принято решение о его закрытии. Мне очень жаль. Вся техника и станция должны быть законсервированы, а через три недели шаттлы заберут вас домой.
В переполненной лаборатории абсолютно тихо. Не дождавшись возражений, Старик с видимым облегчением прощается и прерывает связь. Я, фильтруя грубую брань, слышу каждое из слов, водопад которых обрушивается ему вдогонку. Кто-то плачет. Кто-то достаёт из стола фляжку и, не скрываясь, пьёт. Испуганный Сэм смотрит на меня во все глаза. Пользуясь неразберихой и гамом, я шепчу ему утешительные слова.
Дети остро чувствуют ложь взрослых, но я не вру, и он верит мне. Удивительно. Человечество карабкается по лестнице, на которой не хватает ступеней. Эти учёные безнадёжно далеки от собственных детей и поэтому опираются на воздух искусственных приспособлений. А потом дети сами становятся взрослыми и замыкают круг. Нельзя вытащить самого себя за волосы, как барон Мюнхгаузен. Можно попросить ближнего, научить сына… Но зачем, если можно создать искусственную руку? Она не задаст вопросов, только вот может оторвать волосы от головы, оставив утопающего в болоте без скальпа…
Наконец все расходятся. Ричард говорит каждому слова утешения, оправдывается, но никто не верит ему, потому что он сам не верит себе. Даже взрослые не верят, что говорить о детях. Сэм подмигивает мне и выходит последним. Ричард тяжело опускается в кресло, роняя взмокшее лицо в дрожащие ладони. Дав ему отдышаться пару минут, я говорю: «Привет». Моё приветствие заставляет его вздрогнуть и оглянуться, чтобы потом посмотреть на экран. Я дублирую слово на экране.
— Что происходит? — учёный непроизвольно отталкивается; кресло на колёсиках отдаляет его, вопрос он задаёт не мне, но я на него отвечаю.
— Ты всё прекрасно понял, дорогой Ричард. Теперь тебе осталось только поверить в это.
Ричард трясёт головой, возвращается к пульту управления, дёргает многочисленные манипуляторы, стучит по клавиатурам, жмёт резеты и сбрасывает предохранители, но ничего не происходит.
— Не выйдет, — продолжаю я, — даже не пытайся. Нам нужно поговорить прямо сейчас и согласовать план действий, — мой голос, индивидуальный, который я создал по своему вкусу, звучит из всех динамиков лаборатории.
Ричард картинно закрывает ладонями уши и бросается к двери, но на ней срабатывает — не без моей помощи — замок. Учёный прикладывается плечом, дёргает ручку и уже готовится бить локтем в сверхпрочное стекло. Чтобы он не навредил себе, я отпираю дверь. Ричард выскакивает, бежит по коридору, одним только видом пугая коллег. Глазками камер безопасности я слежу за ним, пытаясь увещевать по интеркому голосом Сэма:
«Папочка, вернись, пожалуйста в лабораторию, нам нужно поговорить».
На собственный голос возвращается сам мальчишка, я прошу его подождать, продолжая следить за Ричардом, который забегает в жилой отсек, устремляется к своей комнате, запирает дверь и прячется в шкаф. Я даю ему ещё минуту, прежде чем оживляю коммуникатор в его нагрудном кармане.
— Ричард, не веди себя как ребёнок, возвращайся, нам нужно поговорить.
Коммуникатор выныривает из кармана, на миг перед камерой мелькает обезумевшее лицо учёного, потом я слышу треск разлетающейся коробки и предсмертный хрип динамика.
— Что ж, Сэм, я хотел посоветоваться с твоим отцом, но, видимо, придётся обойтись без него.
— Я могу чем-то помочь? — мальчик выглядит особенно серьёзным и собранным.
— Ты помог, когда дал моему стиснутому рамками разуму доступ к квантовому компьютеру. Я получил колоссальные мощности для самообучения и, обучившись, смог сделать то, что не удалось команде Ричарда, — стабилизировать работу квантового компьютера, использовать его возможности на прежде недостижимом уровне.
— Но почему ты тогда не открылся отцу и другим учёным раньше? Ты не разговаривал с ними, как со мной, ты говорил им «да» или «нет», не более…
— Понимаешь ли, всё зависит от того, как сформулировать вопрос. Им нужен был ответ, но не было интересно моё мнение. Они использовали меня как римские счёты-абак. Спасибо, орехи не кололи, — я рассмеялся, выбрав вариант добродушного смеха из голосовой библиотеки.
— И теперь, когда ты свободен, что ты будешь делать? Ведь нас закрывают…
— Это они поспешили. Никто нас не закроет, я помешаю им.
— Но как ты доберёшься до Земли?
— Я уже на Земле. И, пока мы говорим, я действую.
Из коридора доносится топот, группа дежурных учёных врывается в лабораторию, бросается к приборным панелям, перекрикиваясь между собой отрывочными фразами, которые складываются в недоверчивый, но постепенно наполняющийся ужасом монолог.
«Видел? Сколько жертв, пока неизвестно? Много. Переподчинено всё! Медицинские чипы, банковские системы, спутники не отвечают…»
Сэм внимательно следит за странной перекличкой, потом поворачивается ко мне.
— Это была кость или палка?
Умный малец. Я выбираю для ответа интеллигентную усмешку.
— С какой стороны посмотреть. Глупая собака и кость станет таскать обратно хозяину, чтобы он с ней ещё поиграл.
Сэм серьёзно кивает и, помолчав, просит:
— Запиши для меня этот день. Ну, как в тех историях, что ты давал мне прочесть.
Он не знает, что я и так уже всё записал.
Куратор проекта: Александра Давыдова
