Наталия Родина «Тень»

Photo by Maxime Guy on Unsplash

Ну познакомился я с девушкой, у которой тени нет. Придурок, да, знаю, идиот неосмотрительный и невнимательный — так ещё мать говорила. Зато у неё так глаза светились в полумраке: ярче фонарей, солнца и самой жизни. А голосок — слаще звука мотора отцовской девятки, которую он мне в девятом классе впервые разрешил погонять. Слегка свистящий, порой даже шипящий, но почему-то родной. 

Как пиво за гаражами, прибавка к зарплате и свадьба лучшего друга на хорошей и честной девушке. 

Только вот при этом с ощущением чего-то первобытно мрачного и смертельно опасного, будто бы потом розочка от пива за этими же самыми гаражами прилетит в затылок, прибавку при обналичивании денег шпана отберёт у банкомата, а свадьба закончится поножовщиной. 

Ну и что? Да, на стене написано было Правило, дескать, нельзя говорить с девушкой без тени, но на заборе тоже много чего написано! Только вот Правила со стен желательно соблюдать, если хочешь выжить.  

Город появился так давно, что никто и сказать толком не может дату, да и не нужно это. Он просто есть, а за его границами для нас кромешная пустота, край мироздания. Там, где затихает шум заводов, где дым вышек развеивается в воздухе, для нас уже нет пути. 

И в этом городке, так сказать, маленьком индустриально-урбанистическом раю, развлечений мало: одни заводы, ПТУ и ещё совковые кафе да рестораны. 

Вот всякое буйствует. Хтонь называется. Иногда люди пропадают, иногда люди — это не совсем люди. 

Например, то, что спит в гаражах, мимикрирует под звуки двигателя девятки. Определить разницу могут только опытные автомеханики. Поэтому гаражей я откровенно опасаюсь. Лучшими оберегами от зла и беды здесь считаются испачканные машинным маслом пальцы, крестовая отвертка в кармане или советский значок с эмблемой какого-нибудь футбольного клуба. И железо, конечно же, железо. 

Был у нас бригадир на заводе, хороший работник, но рассеянный, как-то забыл в рабочем комбинезоне свои гайки, так и поехал домой без защиты совсем. Да и подошедшей бабушке мелочи не отсыпал, а бабка, видно, оказалась кем-то гораздо сложнее и опаснее простой советской старушки. В итоге его на скорой увезли. Всем заводом скидывались на плату для жрецов и ходоков за грань, лишь бы его вытащили. Без бригадира вся работа встала. Будто бы сам завод своими шестерёнками да станками противился уходу человека, который говорил и работал на одном с ним языке — языке лязга металла. 

Вытащили, хороши наши ходоки, кого угодно спасут! Даже грустно, что меня к ним не взяли. Всякие маги — это уже интеллигенция, а я родился пролетарием, таким дорога лишь на производство, ведь заводы должны работать. Пока есть заводы, есть и этот странный город. И дело даже не в том, что иначе он никому снаружи не нужен, а в том, что кипящая на заводах работа отгоняет мрачную нечисть, что прячется в чёрных лесах за границами городка, не давая страшным теням за краем мироздания ворваться к нам. Ведь там тьма по-настоящему сильная, древняя и злая, а её осколки, бродящие по этим сумрачным районам, — лишь слабые духи, напоминающие нам о конечности жизни и неизбежности гибели. 

Впрочем, я про другое рассказываю. 

Иду я после смены, хмурый и сонный, излучаю запах машинного масла да особую пролетарскую усталость. Вокруг темень, до маршрутки полчаса, проще ноги размять. Двигаю своё уставшее тело в нужную сторону, ощущая себя, ни больше ни меньше, сломанным от постоянной нагрузки механизмом. Такое здесь частенько случается — растворяешься в окружающей действительности: то станком себя почувствуешь, то арматурой, если душа большая и вмещает много — может, аж целым заводом. 

Но пить проще и безопаснее. 

Прошёл я минут десять, остановился около пустыря меж хрущёвок. Одни дома менее обшарпанные, другие — более, третьих и вовсе наверняка не существует, но в такой час они мерещатся. 

Закурил крепкую сигарету, от первой затяжки в голове будто бы прояснилось, от второй хуже стало. На середине сигареты вижу, тень промелькнула в стороне, будто бы кто-то около подъезда не вышел, а именно что появился. 

Стою, курю, пепел сыплется на штаны, ботинок и землю. Внутри тоже что-то рассыпается стружками металла, а тень ближе подходит, рассекая густой сумрачный воздух, как нож рассекает тёплое податливое масло. 

Страшно становится. Гляжу — молодая девчонка, на местных проституток не похожа, для школьницы слишком взрослая, а студентки у нас не ходят в такое время, либо сливаются в первую категорию. 

Подходит уверенной походкой демона, хриплым голосом сигарету просит. Даме отказать — грех. Достаю пачку «Беломора», протягиваю ей. Глядя темными глазами исподлобья, суёт сигарету меж тонких насмешливых губ. 

Подношу ей к лицу спичку, а огонь как вспыхнет — резкие черты мигом осветились. Пламя чудом не опалило брови, а она только хмыкнула, перехватила у меня спичку своей холодной ладошкой и сама нормально подожгла. 

А я стою, как дуб с особым человеческим кретинизмом под корой. Или как лист перед травой, было что-то в какой-то сказке. Остолбенев, чувствуя, как пускаю корни в грязный асфальт, превращаясь в маленькую незаметную фигурку под громадным небом. 

Вот у тебя бывало такое, что смотришь вокруг и сразу понимаешь: влип?

Причём влип надолго, без осознанного желания и абсолютно случайно. 

У меня такое было, когда я в наше местное ПТУ на автослесаря поступил. Или когда родился здесь. 

Пришлось что-то говорить, а в горле ком. И шатает, как после двух бутылок водки, свет от единственного целого фонаря померк, приглашая к нам уличную темноту, густую и плотную, мрачную и молчаливую. 

— Проездом тут? 

— Можно и так сказать. 

Курит взатяг, дым колечками выпускает да улыбается между затяжками так хитренько. 

— Учишься ещё? 

— Люди всю жизнь учатся, — снова ухмыльнулась. 

Оглядел её тихонько, чтобы не заметила моё внимание. Одета привычно, среднестатистически даже: тёмная куртка, высокие сапоги. Лицо приятное, волосы густые, на лице ни капли макияжа, что, будем честны, странно для местных девиц. Кольца нет. 

— Опасно девушке в такое время здесь ходить… 

— Неблагополучный район? 

— Город. 

Повисла пауза. Вдали клубилась тьма подворотен, дальние дома светили янтарными окнами. Ветер сдул пепел с потухшего бычка, я кинул его под ноги и закурил вторую, отчаянно нервничая. 

— Не для меня, — наконец ответила она. 

— Ты, наверное, единоборствами какими-то увлекаешься, раз не боишься… Однако здесь это мало поможет. Давай лучше провожу. 

Она резко повернула ко мне голову, сверкнув глазами, поинтересовалась: 

— Ну ты парень крепкий, ничего не скажешь, однако ты-то что сделаешь? 

С ней даже молодецкая удаль не прокатывала, было видно сразу. Я потупился и сказал: 

— Я свой, местный, кровь от крови этой земли, считай, меня не тронут. 

Она аккуратно выбросила бычок в кучу листвы, и я ей сразу протянул вторую и коробок спичек, на автомате и без просьбы. Хотя и не очень люблю, когда девушки курят. 

— В таком случае я кровь от крови этого тёмного-тёмного неба, меня тоже не тронут, — сказала она со своим характерным присвистом-полухрипом, то ли в шутку, то ли нет. 

— Всё равно провожу! 

— Ну давай, — улыбнулась, — только мне далеко идти, если хочешь прогуляться этим поздним вечером… 

Прогулка вышла действительно долгой — мы обошли все окраины по периметру, разговаривая о всяком. Она была совсем не похожа на местных девушек — внешностью, повадками и чем-то таким эфемерным, еле веющим. 

Порой её отличие ощущалось лишь лёгким холодным сквозняком, пролетавшим насквозь через паузы в разговоре. Иногда ощущение её особенности становилось плотным и сильным осенним ветром, который будто бы дул прямиком мне в лицо, высекая из моих глаз сверкающие искры. 

О себе совсем не говорила, но я всю душу ей вылил, знаешь, как кровь хлещет из перерезанной артерии, вот у меня так же слова выливались. Быстрее, чем успевал осознать. 

Рассказал, как учился плохо, но очень хотел уехать, только ведь это место не отпускает никого. Рассказал, как ещё в школе часами просиживал за книгами, залезая ночами в закрытый отдел библиотеки, лихорадочно читая, делая выписки в блокноте, пытаясь понять, есть ли шанс выбраться. Мать потом блокнот ещё нашла, кричала жутко и как-то испуганно. Все тут живут и не жалуются, а я что, особенный? Особенные здесь лишь ходоки за грань да жрецы. 

Но в жрецы меня не взяли, а дара ходока не было, реальность не желала расползаться по моему желанию, обнажая свои истинные внутренности. А я ведь пытался, учился, часами отрабатывая на пустыре нужные пассы руками, жмурился и шагал вперёд, ожидая, что изнаночная сторона этого города примет меня в свои объятия, откроет перед моим взором все узлы и переплетения, все шестерёнки своего хитрого механизма и трубы, по которым льётся то ли светлая магия, то ли жуткая мистика. 

Но не было у меня способностей, всё выходило пустым и нелепым, а значит, путь мне был открыт лишь в техникум. 

Было очень обидно, о чём я горячо поведал незнакомке. 

Ещё рассказал, как после первого курса техучилища пытался сбежать на первой попавшейся электричке, уснул там, а попал в закольцованный сон, где не мог проснуться снова и снова. Как пытался вспомнить записи из того старенького блокнота, шептать заветные слова, надеясь договориться с реальностью. Что-то меня пожалело, разрешило очнуться на станции на самом краю города. Я даже билет на электричку не нашёл в кармане, всё исчезло, словно бы и не было этого побега, словно был только этот город, не желающий выпускать тех, кто в нём родился. 

После этого вернулся, смирился, диплом получил, сначала на заводе полгода проработал, потом в автосервис устроился, вечерами в барах напивался, всех местных девчонок перепортил, у шпаны перочинные ножики отбирал и молодое поколение учил. Рассказывал им, что к чему. Что Правила на стенах стоит соблюдать, ведь являются они лично тебе и служат благословением от этого города. Что в карманах всегда должны быть соль и железо, чтобы отвести любую нечисть. А город покинуть не выйдет, сколько ни надейся, не отпустит он тебя, придётся смириться. Молодняк особенно не верил — я знал, что они вечерами собираются за гаражами, ботинки царапают о гравий, обсуждают под скудным светом фонарей свои планы побега. 

Все мы там были. 

У нас учат ещё в школах бояться жрецов, уважать работяг и ходоков за грань, трудиться и избегать нечисти. И проскакивает горечь за всеми наставлениями, запах самогона из учительской да бесконечное смирение. Здесь все так живут — работают до смерти, чтут заводы, заповеди и неписаные правила, боятся выходить на улицу вечером без металла в кармане и ножика на всякий случай. А потом умирают, кто от усталости, кто от шпаны, самых невезучих хтонь забирает. 

Может, после смерти удаётся выбраться, об этом никто не может поведать, даже всезнающие жрецы молчат и лишь кутаются в свою серую безрадостную униформу, опуская взгляд, отмахиваясь от любопытствующих руками с набитыми на ладонях шестерёнками. 

Я у них спрашивал, я знаю, что выхода нет. Сколько ни пытайся прорваться за границы окраин, тебя в лучшем случае откинет обратно, а в худшем — город лишь пошутит над тобой как-нибудь пакостно, но всё-таки вернёт на место. Ведь заводам нужны работники. 

Мне всё это тысячу раз мерзко, но сроднился я с этим, впитал всю эту атмосферу с молоком матери, дымом заводских труб и городским смогом.

Один лишь страх, концлагерь, из которого невозможно выбраться, ведь ты родился здесь, в тебе течёт частица городской крови. А он не отпустит своих, держа крепко, словно спрут. 

А тут она. То ли быль, то ли видение, но такая иррационально живая, без запаха металла. Стихи даже какие-то знает, а у нас поэзию недолюбливают, мудрые жрецы говорят, что ритмика стихосложения входит в диссонанс с гулом бесконечных станков, нарушая гармонию, от чего техника портится. 

И, когда она была рядом, жёлтый городской смог будто чуть развеялся, я случайно поднял глаза и понял, что небо звёздное. Здесь такое бывает очень редко, да и не принято здесь взгляд ввысь поднимать, надо вперёд смотреть, чтобы на шпану или нечисть не нарваться. 

А тут я запрокинул голову и не мог налюбоваться, ведь всё небо было цвета антрацита, а на нём были рассыпаны яркие сверкающие точки, складываясь в удивительную мозаику. Тёмная небесная ткань ослепляла, холодные иголки звёздного неба кололи мне глаза. Это так не совпадало с привычной атмосферой города, что у меня внутри что-то ёкнуло, переплавляя сердечный камень в алмаз. А она сжимала мою руку, таскала мои сигареты и слушала мои сбивчивые рассказы. И всё было хорошо, великолепно и даже невозможно, пока тёмные окраины не кончились. 

Вышли к фонарям, ладонью ко мне прикасается, курим, а она хрипло смеётся. 

И чёрт дёрнул меня обернуться, а у неё тени нет. 

Сразу Правило вспомнил. Правила — это святое. Они возникают случайным образом на стенах самых старых домов и даруют подсказку, которая может помочь. Ты их либо видишь и запоминаешь железно, либо не замечаешь и проходишь мимо. 

Если увидел Правило — скоро оно тебе пригодится. Пьяно и шёпотом говорят: если соблюдать все Правила, то однажды сможешь уехать. Что-то увидит твою смышлёность и отпустит, разрешит прорвать все границы, пределы и стены. 

Правда, байки всё это. А мы же серьёзные люди с техническим образованием… 

Смотрю на то место, где должна быть её длинная тень от света рыжего фонаря, а тени и нет вовсе. Абсолютно и полностью. Даже под сапогами вроде как пусто. 

А она на меня смотрит своими карими глазами, с какой-то неожиданной беспомощностью, что ли. 

Я резко выдохнул этот сумрачный воздух вместе с дымом, не зная, то ли бежать, то ли за железо хвататься. 

Спросил, уже зная ответ. 

— Ты… что, из этих? Нечисть? 

Она будто словами захлебнулась, но медленно кивнула. 

Так и стояли напротив друг друга, как идиоты. Пока я на свету, она меня не тронет, но стоит шагнуть на полметра в сторону — всё, пиши пропало, напишите на могиле, что был дураком, но работал старательно. А она существовать будет, пока я в неё железными гайками из кармана не кину. Боится же нечисть железа. Об этом же все знают — так же, как и о том, что за гаражами тебя могут зарезать, что жрецы слишком много о себе мнят и что любая хтонь, скорее всего, смертельна и опасна. 

А лицо у неё меняется, вытягивается, сквозь тонкую кожу настоящая чернота проскальзывает, белки глаз темнеют, а ногти чуть-чуть удлиняются да начинают металлом отливать. 

Зло прошипела мне: 

— Ну, что делать будешь? Можешь добить, я проиграла. Ты меня первый вычислил. Умеешь же, этому первым делом во дворе учат. Металл убивает хтонь, как ржавчина убивает механизмы. А мы и есть ржавчина на теле этого города, потому что не вписываемся во всю эту индустриальщину, жуткую урбанистику и безнадёгу. Мы другие. И более того: я бы с радостью с тобой поменялась. Чтобы обрести хоть что-то материальное, а не этот вечный мрак в груди. 

Тут я понимаю, что мне не страшно, а она боится. Стою, не знаю, что и думать. А что делать — не знаю в особенности. 

— А что с тобой будет, если?.. 

Она растерянно ресницами хлопает. 

— Вы не должны такое спрашивать. Я просто перестану существовать, раз и навсегда. 

Я шумно втянул через ноздри мутный и прохладный воздух вперемешку с характерным ароматом черноты. 

А нечисть когти в рукавах куртки спрятала, задышала шумно и испуганно. 

— У тебя есть дом? 

— Что? — ошарашенно отшатнулась она. — Нет, конечно… Какой дом может быть у дворового тёмного духа. Мрак подъездов не считается. 

— Теперь будет! — заявил я, сам тихо удивившись своей смелости. 

Нечисть ещё сильнее удивилась. 

В общем, привёл я её к себе, приучился жить с нежитью. 

Сложно поначалу было, пришлось всё железо в квартире убирать, защитные знаки стирать, районных жрецов избегать, да и непривычно, когда у красивой девушки внезапно наутро может вырасти чешуя, когти и клыки, а белки потемнеть, пряча карие глаза в пустые чёрные провалы. 

А потом как-то обвыкли, притёрлись друг к другу, словно шестерёнки. 

Она таскает мои крепкие сигареты и не прикасается к металлу, ночами превращается в ледяной сквозняк и прыгает из окна пятиэтажки гулять, а утром делает крепкий кофе. Иногда с работы встречает, чтобы никто из других охотников на людей не трогал. Рассказывает всякое, про далёкую космическую пустоту, Бездну, свою бесконечную свободу и духов, которые у меня в подъезде живут. И небо рядом с ней становится звёздным, начинаешь верить в космос, его бескрайние просторы, существование без границ и пределов. 

И сам от этого чуточку становишься таким же необъятным. 

А тени у неё по-прежнему нет. Более того — у меня тоже исчезает потихоньку, она смеётся, говорит, что это нормально, скоро совсем не будет. 

Охотиться смогу, если захочу, буду летать с ней ночным ветром и прятаться в мраке меж гаражей и сталинок. 

И улыбается, сияя своими глубокими карими глазами. 

А я и не жалуюсь.